Алексей Иванов. Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

Алексей Иванов. БЫТЬ ИВАНОВЫМ Пятнадцать лет диалога с читателями.
Электронная книга t.me/kudaidem/1346

Алексей Иванов — один из лидеров современной литературы. Его романы не похожи на произведения других авторов, и разговор с читателями — тоже особенный. Пожалуй, другого столь же долгого и разнообразного разговора сегодня в литературе и не найти. Диалог начался в 2005 году, когда Иванов открыл свой сайт и начал отвечать на вопросы — сам, по-честному. С тех пор на сайте набралось уже больше четырёх тысяч ответов. Эта книга — подборка из самых интересных и острых. Подарок автору к 50-летию.

Часть первая «А вообще вы Россию-то любите?»

2008 год.

Получив свободу, надо делать выбор: жить морально или как хочется. В этом выборе капитал уже не участвует. То есть после определённого уровня достатка твоя мораль зависит только от тебя, а не от государства.

Высшие ценности не присущи любой вещи изначально, а выбираются людьми.

Государство — всегда компромисс победителей, а мораль — идеал для всех. Так что с моралью у государства всегда проблемка.

Поясню на примере, что я имею в виду под термином «катастрофа». Россия — весьма потрёпанный автомобиль, но ещё на ходу. Однако вместо капремонта мы вызолотили бампер столицы, а всё остальное наскоро протёрли тряпочкой. При таком уходе за машиной, я думаю, она скоро сломается.

Впрочем, если не выводить машину из гаража, катастрофу (неспособность ехать) можно не заметить ещё лет триста. А бампер, сияющий в сумраке гаража, будет создавать ощущение, что машина вообще — супер.

Москва — национальный комплекс неполноценности. Людям требуется какое-то признание их достоинства непременно через отношение с Москвой. Всё это — признак нездорового положения столицы.

Провинциальный снобизм куда более омерзителен, чем естественный московский.

Тем и ценно жительство в Москве, что вне зависимости от своего реального успеха ты можешь смотреть свысока хотя бы по географическим причинам.

Противостояние столицы и провинции Алексей не считает «вечным». Оно было не всегда. Скажем, в старину Московское княжество было сильнее Рязанского или Тверского, но это не означало культурного превосходства; Суздаль, Владимир, Ростов, Новгород или Смоленск в культурном отношении были вполне соразмерны Москве. Доминирование Москвы началось, когда эпоху князей сменила эпоха царей.

В конце ХХ века Москва превратилась в оборзевшую и надменную стерву, какой раньше никогда не была.

Она не исполняет своих обязанностей столицы, а на эти обязанности она загребла себе почти весь ресурс. Если уж у нас такая разнообразная и централизованная страна, то функция столицы — озвучивать отдельные регионы на всю Россию. Но Москва озвучивает только себя. И то, что значимо для местного уровня, гибнет, потому что деньги для озвучки отданы Москве.

Даже новости о России в основном бывают трёх типов: приехало важное лицо, стряслось какое-то бедствие или местный чудик начудил совсем уж забавно.

Но есть провинция в классическом смысле — «недоделанная Москва», а есть самостоятельные и самодостаточные региональные культурные проекты России, разительно отличающиеся от московского культурного проекта. И вот этого Москва не видит в упор. Культурные проекты Русского Севера, Урала, Сибири, казачьего Юга отличаются от московского культурного проекта ничуть не меньше, чем петербургский — единственный легитимный немосковский культурный проект России. Но, в отличие от петербургского, эти проекты не идентифицированы, не осмыслены и не признаны.

Уничтожение региональных культурных проектов России — историческая вина Москвы.

Ситуация «Москва и провинция» — не только ситуация здоровенного вампира и чахлой жертвы, но и барина-самодура с угодливым лакеем. Оба хороши. АИ бесит и апломб Москвы, и самоумаление провинции. В наше время отношения Москвы и провинции — это отношения индустриальной и постиндустриальной экономических систем.

Например, Югра такая же богатая, как Москва, но она не станет культурным лидером, потому что она индустриальная, а Москва — постиндустриальная. То есть дело не в деньгах, а в способе жизни. Индустриальный способ — производство ценностей. Постиндустриальный — производство смыслов.

Несправедливость в отношении к провинции — не чья-то злая воля, а следствие порядков в государстве. Культура там, где ресурс. Если ресурс стянут в столицу, то и культура будет полноценно жить только в столице.

Надо не метрополию просвещать, а завязывать с колониализмом.

Даже, кризис — не та штука, которая отучит Россию жить как попало.

2010 год.

Неволя порождена не Уралом, а Россией, но на Урале она воплотилась наиболее полно и многообразно в силу того, что промышленный способ освоения сложнее сельского или промыслового. Ну и в силу того, что полтора века у России был только один промышленный район — Урал.

Говоря художественно, неволя — исчерпаемый ресурс, свобода — неисчерпаемый. Но свобода стоит дороже, потому что для неё надо переделывать всю страну. Согласитесь, легче разведать новые месторождения нефти, чем перевести всю энергетику Земли на солнечную энергию. Нефть — аналог неволи, солнце — аналог свободы.

Если государство для всего общества выбирает неволю, это приводит к стагнации и в итоге к поражению, в том числе и экономическому. Экономика — финансовое измерение общества, и для неё, как и для общества, неволя — зло.

«Народишко-то дрянь» всегда. Общество двигают вперёд 5–7 % активного населения — это всегда и во всех социумах.

Для этих процентов и нужна свобода. Но она невозможна без свободы для всех вообще.

Пётр I попробовал найти «русский путь»: создал свободную пассионарную элиту — дворянство (эти самые 5–7 %), оставив «народишко» в рабстве. Управляя «в ручном режиме», Пётр добился очень многого. Но без Петра элита деградировала.

В рабском обществе свободная элита не исполняет своих функций. А «рывок назад» возможен в свободном обществе, лишённом элиты, которая формулирует ценности и цели. Так было в 90-е.

2011 год.

Телевидение рисует неадекватную картину жизни.

Демонстрируя статусное, нам демонстрируют систему ценностей. А идеология это и есть система ценностей.

Интернет — мнимая альтернатива, да ещё и другой природы. Не может быть альтернативой, скажем, солёному огурцу мохито, альтернатива солёному огурцу — обычный огурец.

Система в России: ресурсом рулят чиновники, над идеологией трудится тусовка, нужные прикормлены, дыры надёжно залатаны пиаром.

Статусность (и кастовость) тусовки — способ ограничения хаоса в интересах правящего класса, то есть чиновничества. А ограниченный хаос — оптимальная среда для несправедливого распределения благ.

Голая информация — тоже идеология: смотря какая последовательность сообщений, смотря о чём умолчали, смотря что с чем сопоставили…

Новая идеология — «ищи не причины, а заговор». Чтобы навязать такой метод понимания жизни, даже врать не надо: можно вещать про инопланетян.

О возможности «египетского варианта» в России. А если, вообще о революции, то АИ считает, что она невозможна. Как минимум по двум причинам. Первая: революцию делают сытые, а не обожравшиеся и не голодные. Вторая: революция — это инструмент освобождения (цель не важна), а потребности нации в освобождении нет. У несвободных — дворцовый переворот, бунт или погромы, которые не приводят к качественной смене ситуации. Бунты, наверное, возможны, но в масштабах страны незначительные.

Для революции нужно более-менее консолидированное сообщество с единой сверхценностью. Но такого сообщества нет.

Поколение комьюнити онтологически не соответствует революции — онлайн не переходит в офлайн. А кто не в сети — те разобщены абсолютно. И нет сверхценности.

Идентичность формируется наиболее эффективным способом освоения территории. Даже в классическую горнозаводскую эпоху на Урале три четверти населения были крестьянами, но регион-то всё равно рабочий, потому что наиболее эффективный способ его освоения — заводы, а не поля. А главная ценность — наиболее выгодная стратегия социализации. В индустриальных регионах человек мог достичь более высокого социального положения через работу на предприятии.

Нацию объединяет отношение к свободе. Понимание свободы. И никак не идентичности.

Что объединяет людей, разных по идентичности, в одну нацию — российскую? Отношение к свободе. То, что для всех свобода — НЕ главная ценность. Увы. Ценность номер один — для всех по идентичности, а свобода ценность номер два. Это печально. Из этого следует неизбежность имперской формы Российского государства. И неизбежность прогрессивных реформ всегда сверху, а не снизу. Об этом Алексей пишет в книге «Вилы» применительно к пугачёвщине: бунт Пугачёва вырос на активации идентичностей, но они же и сгубили его.

Когда в России будет возможность бесконфликтной самореализации по идентичности, тогда вопросы свободы станут «номером один».

В качестве российского варианта идеологии прогресса Алексей видит систему региональных идентичностей.

От СССР взяли худшее — «совок». Обвинять лидеров 90-х в измене родине — всё равно что переехать из аварийного дома в недостроенный, прогнать строителей, перевезти всё ненужное барахло и затем обвинять строителей в том, что диван с клопами, а водопровода нет.

Политика — всегда борьба за власть, как езда на автомобиле — всегда сжигание бензина. Просто настоящая политика не должна ограничиваться борьбой за власть, как и езда на автомобиле должна иметь какую-то цель, помимо уничтожения углеводородов. Когда утверждают, что кое-какие нынешние кресловладельцы безальтернативны, то врут: разве проблема найти вместо них других таких же воров или бездарных управленцев?

2012 год.

Урал, Сибирь, Дальний Восток— отдельные цивилизационные феномены, варианты русского мира, а не отдельные русские государства, поглощённые империей.

Россия становится колонией Москвы и сопротивляется этому, увы, именно как колония — сепаратизмом и откатом в фундаментальный традиционализм.

В стране нет социальных лифтов и прекратилась ротация кадров. А ротация нужна не для того, чтобы пришёл лучший, а для того, чтобы ушёл худший. Новые мальчиши-кибальчиши прогоняют старых плохишей. У кибальчишей ещё есть шанс быть хорошими. А вот у плохишей такого шанса уже нет.

На вечный русский вопрос «что делать?» есть вечный европейский ответ: строить разумное общество и государство.

Новорожденный класс — «креативный» — требует от правящего класса — от бюрократии — допустить его к ресурсу.

«Креативный класс» требует госзаказ на себя. Поэтому его протест — это борьба за ресурс, замаскированная под борьбу за демократию.

В целом развитие общества — процесс динамический и многовекторный, и воздействие на него — вопрос весьма неоднозначный, требующий решения всякий раз по обстоятельствам.

Следует развивать в первую очередь регионы, и развивать по идентичности. Это означает реальный федерализм, децентрализацию, экономическое равноправие и прочие вещи, необходимые для преодоления московского неоколониализма.

В недемократическом «неоколониализме» и заключена успешность столичного «креативного класса», который требует реформ.

«Креативный класс» (существующий, по сути, только в Москве) жаждет одновременно и либеральных реформ, и сохранения ренты для себя. Но так не бывает. Подлинно либеральные реформы перераспределят ренту, и это очень сильно сократит московский «креативный класс». Это взаимоисключающие требования (реформ и ренты одновременно).

2013 год.

«Корпорация» может называться «чиновничеством», «Москвой», «мафией» и так далее.

Корпоративность подобного рода — симулякр демократии, квазигосударства, деградация и фрагментирование общества, как и положено в постмодерн. Но такой путь выбрала Россия, так эволюционировала.

«Жажда экзистенциального „Газпрома“», о которой Иванов писал в романе «Комьюнити», — это желание войти в самую могущественную, милостивую и законопослушную корпорацию, которая решит за человека все его проблемы.

Мы стараемся вступить в корпорацию, которая решила бы наши проблемы. Корпорацией может быть фирма «Газпром». Может быть город Москва. Может быть класс чиновничества. Но это всегда корпорация, которая заменяет собой государство.

2014 год.

Если рассматривать одну Олимпиаду без контекста — это триумф. Если рассматривать в контексте — это, наверное, пир во время чумы.

Интуитивно понятно, почему люди предпочитают «московскую матрицу» региональной. Кто-то просто провинциал по мышлению (для провинциала столичное — значит лучшее). Кто-то идёт на поводу у тренда. Кому-то кажется, что так правильно. Но проблема не в том, что люди предпочитают столичное. Проблема в том, что все другие культурные «матрицы» объявляются неполноценными.

2017 год.

Я думаю, что вдруг резко (и официально) изменилось отношение к 90-м — от сострадательно-осуждающего к оскорбительно-проклинающему. Причиной я вижу некую «герметизацию» современной России. Россия в некоем завышенном самомнении надменно отгораживается от всего: от Европы, от США, от культурного мейнстрима, от своих проблем и от своего недавнего прошлого. Это включился комплекс неполноценности.

Нынешние «корпорации» берут на себя функции государства, а для этого им приходится «присасываться» к ресурсу. В результате они разрушают и государство, поскольку отвергают принципы равноправия и конкуренции, и экономику, поскольку присваивают общенациональную ренту.

Самая большая «корпорация» — Москва, которой дозволено жить хорошо, потому что она — буфер от нации, «подушка безопасности» российской власти.

Неверно считать, что в провинции Россия настоящая, а в столице прогнила. Человек с туберкулёзом не здоровее человека с гепатитом. Оба больны, но каждый по-своему.

2018 год.

У нации впечатление, что Россия поднимается с колен, а у статистики — что ложится ничком.

Иванов читает «КоммерсантЪ»  и смотрит РБК. В этих СМИ выступают профессионалы и лидеры рынка. Если судить по частотности их оценок ситуации, то совокупно оценка негативная. Профессионалы формируют своё мнение на основе статистики, а не показаний кофейной гущи.

Для профессионала «вставание с колен» — комплексный рост экономики. Для плебса — роль страны в мировой политике. Но возрастания роли можно добиться и угрозой мировому спокойствию без всякого роста экономики.

Когда русская интеллигенция создавалась как культурный проект (в середине XIX века), Россия была аграрной страной и понятие «народ» практически отождествлялось с понятием «крестьянство».

Деятельность далеко не всех интеллигентов была направлена на деревню (читай: на народ).

Значительная часть интеллигенции «обслуживала» себя саму для того, чтобы интеллигенция как проект продолжала существование.

Российская интеллигенция — уникальный социальный проект, которому в мире нет аналогов. Он ориентирован на народ в целом. Это императив его существования. Его стратегия — просвещение.

А сообщество буржуазных интеллектуалов не является социальным проектом, это обычная социальная страта. Деятельность буржуазных интеллектуалов направлена на тех, кто хочет пользоваться плодами их деятельности. Их стратегия — либо развлечение публики, либо формирование адекватности восприятия жизни для тех, кому это важно.

Интеллигенция — проект идеалистический. В основе идеологии интеллигенции лежит убеждение, что культура (более узко — образование) нужна людям просто потому, что они homo sapiens. В реальном мире культура (более узко — образование) нужна людям лишь потому, что она даёт конкурентные преимущества.

Интеллигенция существует лишь в том обществе, в котором культура не является социальным лифтом. Когда культура получает возможность конвертироваться в благополучие, на смену интеллигентам приходят буржуазные интеллектуалы.

В социальном смысле «Воскресение» Толстого — история превращения аристократа в интеллигента.

Сейчас есть и те интеллектуалы, которые сохраняют идеологию интеллигенции, но интеллигенции как проекта уже нет, как нет Союза писателей с его бонусами. Ну, для примера: есть люди, которые умеют ходить по морю под парусом, но парусного флота уже нет.

Технология деятельности интеллигенции — просвещение. Параметры успешности — рост гуманизации общественных отношений

2019 год.

Я не верю в какие-то социальные потрясения, связанные с «народным гневом». Есть пропаганда, которая убеждает, что для гнева нет оснований. Есть возрастающее невежество нации, следствием которого является тотальное раболепие. И нет иного места для конструктивного воздействия на ситуацию, кроме Москвы, а Москва слишком благополучна для бунта.

Модернизации европейского типа базировались на национальных традициях. Например, в Китае — на институте традиционной семьи: на нём и строили мелкий бизнес, который переводил Китай в массовом порядке на буржуазные отношения. И российские политики из числа «младореформаторов 90-х» признавали, что при реформах они не учли национальные особенности России. Это всё очень важные соображения.

Увы, для разработки сценария реальной модернизации нужно учитывать сакральность государства для нации — как в Китае учитывали традиционность института семьи.

Приведу пример такой стратегии из истории Урала, с которой знаком лучше всего. На Урале не было такого, что крупный бизнес вырастал из мелкого, то есть не бывало, что сорок малых кузниц объединились в один железоделательный завод. Было наоборот: государство или крупный капитал строили большой завод — а от него отпочковывался мелкий частный бизнес в виде этих самых сорока кузниц, которые выполняли посильные работы для завода и для населения. Ведь именно так возникла первая фирма в России — строгановский завод Кын, который как завод умер бы за три года, а как агрегатор мелкого частного бизнеса проработал на благо посёлка ещё пятьдесят лет. Вот и создавали бы реформаторы программы буржуазной перестройки в промышленных городах исходя из этой региональной стратегии (выращивание малого бизнеса на основе большого госпредприятия), а не из стратегии «возьмите кредиты, заводите на них автомойки и ларьки, и будет у нас капитализм».

Для реальной модернизации в России нужно учитывать, что государство для нации — вещь во многом священная. Увы. Но без учёта этого убеждения вперёд не двинуться.

Россия — это мозаика идентичностей. Идентичности бывают трёх типов: корпоративные, национально-религиозные и региональные. Региональные идентичности определяются не ландшафтом, а наиболее эффективным способом освоения территории, то есть экономикой, а не геопоэтикой.

Герой аграрного социума, общины, — Богатырь; герой казачьего социума, вольницы, — Разбойник; герой промыслового социума, артели, — Купец. А Мастер — бажовский Данила — квинтэссенция индустриального социума.

Есть два ярчайших кинообраза, иллюстрирующих доведённые до логического конца постиндустриальные миры России и Запада. Запад — это «Матрица». Россия — «Кин-дза-дза».

В таком случае обобщающий культурный тип героя надо искать в параметрах «Кин-дзадзы». Это некий асоциальный тип, зарабатывающий на бессмысленном развлечении случайной публики. Если возвратиться с планеты Плюк на планету Земля, то это — Блогер. Он ни на что не влияет, не порождён никакими историческими процессами, не производит никакого (в том числе культурного) продукта и паразитирует на тотальной имитации общественной или культурной жизни. Драма его заключена в желании воплотиться, то есть стать настоящим, а не фантомным (вернуться с Плюка на Землю).

Часть вторая. «Что не так с нашим обществом?»

2010 год.

Про архетип дубины в сознании русского человека хочется процитировать диалог из «Блуды и МУДО»: «Надо, чтобы воровать было сложнее, чем зарабатывать. Тогда проще будет жить по-человечески. Охрана или наказание, вот чего пробовали, а других способов не пробовали. Потому что не пробовать тоже проще».

20111 год.

«Совок» — это когда лидера назначают сверху, когда есть идеология вместо идеи, когда партия — единственная, а самореализация возможна не через профессионализм, а через лояльность, когда нет механизмов смены формата и ответственности за содеянное, нет честной конкуренции и нет гражданского общества.

К социализму или капитализму «совок» имеет весьма опосредованное отношение: в Швеции во многом социализм, но не «совок», а в России во многом капитализм, но всё равно «совок».

Берегите свою свободу. И личную свободу, и свободу мысли. Как говорил Саша Белый в «Бригаде», «живи своим умом, Пчёла». Искусство жить — это твёрдость самостояния.

Писатель нужен, чтобы интересно рассказывать разные истории. Придуманные или непридуманные. Истории, которые рассказывает писатель, не заменит ничего — ни история как наука, ни журналистика, ни блоги в интернете, ни рассказы знакомых. Это, знаете, как песня: есть музыка, есть стихи, но петь должен человек с талантом, навыками и голосом, иначе песня «не оживёт». Общезначимы ли истории, которые рассказывает писатель, или просто развлечение — с профессиональной точки зрения неважно. К тому же без «умения рассказывать истории», которое культивируется в профессиональном цеху, невозможны и другие виды искусства — начиная от кино, заканчивая, скажем, компьютерными играми.

Чтение — не получение информации, а получение впечатления.

Возрождение прежней общественной роли писателя и книги уже невозможно, да и не нужно. Значимость той роли объясняется тем, что раньше не существовало более адекватных площадок для разговора.

Согласно пирамиде Маслоу, главная потребность современного человека — самоактуализация. Она бывает двух типов: самовыражение и самореализация. Самовыражение — продвижение своей персоны, а самореализация — продвижение своих компетенций. И с компетенциями всегда проблемка. В основе развивающейся общественной системы всегда лежит возможность самореализации, а не самовыражения. То есть возможность изменять мир благодаря своим компетенциям. Для этого необходимы социальные лифты, конкуренция, общественный запрос на прогресс и так далее. Однако наше общество поражено расползающимся параличом.

Когда понятие «эксперт» становится тождественным понятию «известная персона», торжествует самовыражение. И оно всегда ведёт к застою. В общем, жизнеспособный и необходимый культурный продукт выдаёт только компетенция. Необязательно компетенция в прикладном смысле. А самовыражение — десерт, который сейчас стал основным блюдом, и не дай бог станет единственным. Тем и плохо самовыражение, что его слишком много.

2012 год.

Интернет в обществе потребления разъединяет.

Мнение 15-летнего юзера о фильме «Люди Икс» — не информация. Интернет сам уводит себя в маргинальную зону, потому что, без иерархий человеческое общество существовать не может.

Отсутствие в инете института авторитета, который заменён лайками, означает трондец культуре, потому что культура — это система иерархий, система авторитетов. Анонимность сети означает отсутствие судьбы и личности. Торжество внутреннего тролля означает безнаказанность, то есть нарушение законов диалектики, когда на действие нет противодействия, а количество не переходит в качество.

Мир — коллективная сумма впечатлений, а не личное мнение. Когда коммуникация искажена, сумма не сложится. А сон коллективного разума тоже рождает чудовищ.

Человек, который ведёт скажем «Твиттер» превращает свою частную жизнь в способ самопрезентации — разве этот человек будет жить по тем же принципам, по которым он жил без «Твиттера»? Нет, не будет. Он ведь социализируется уже по другим стратегиям. Интернет всё поменял.

Самые активные потребители IT-технологий громче всех кричат, что интернет в нашей жизни ничего не меняет. Это как-то напоминает вампиров, которые громче всех кричат, что вампиров не бывает.

В современной культурологии я считаю самой интересной тему влияния интернета на культуру — интернета как воплощения постмодерна.

Сеть не имеет инструментов, чтобы осознать, определить свою свободу. Тоталитарный формат предлагает один вариант действия, а сетевой формат — миллион вариантов, но выбирать из одного или выбирать из миллиона — не выбор.

Представьте, что вы приходите в гипермаркет за пачкой любимых пельменей. В «тоталитарном» гипермаркете продаётся только одна пачка того вида, который вы не любите. В «интернетовском» — миллион пачек разных видов, и вам надо просмотреть все, чтобы найти свою, а указателей нет. В любом случае вы уйдёте без желаемых пельменей. То есть в сети нет ни свободы, ни запретов. Скажем так: свобода сети мнимая, лишь потенциальная, потому что нет инструментов определения, ориентирования.

Или другой пример законов виртуала в реале. Интернет — пространство речевое. Кто молчит — того нет. Существует только неумолкающий. И смысл говоримого не важен, важен факт непрерывного говорения.

Сеть по своей природе аннулирует универсалии. Общезначимый сюжет превращается в частный случай. Но как общество мы начались с обретения универсалий.

Интернет пользуется другими стратегиями существования, нежели реальный мир, и переносить эти стратегии в реальный мир опасно.

Понятийно и ценностно интернет полностью укладывается в парадигму постмодерна.

Постмодерн — это прыжок на месте, приравненный к побегу, зачастую с переворотом через голову. Интернет объёмно выявил многие смыслы культуры, но онтологически не создал ничего нового. Все его «ноу-хау» на самом деле уже давно озвучены хоть Достоевским («если Бога нет, то всё дозволено»), хоть Лемом («во вселенной мы ищем себя, а не другой разум»), хоть Шекспиром и Гомером.

Блогосфера разрушает институт авторитета.

Классика утратила необходимый ей статус. А что за культура без классики? Каждый блогер считает свои мысли достойными быть озвученными на всю вселенную. Для человека с ментальностью блогера не существует авторитетов. Разрушать систему авторитетов — значит разрушать культуру. Итог всего этого — социальный дарвинизм, который в наших условиях означает ювенилизацию в духе «Детей кукурузы», только вместо демона — айфон.

Когда школьница Маруся пишет: «Прочитала „Обломова“, оценка четыре» — это не дискредитация Гончарова. Гончаров был голосом императивов, а стал школяром, сдающим экзамен Марусе. Классика утратила свой статус.

Культурный продукт (поступок) производят уже не создатели технологии, а пользователи.

Надо научиться определять резус-фактор явления, и тогда будет понятно, пагубно оно или не пагубно, порождено оно сетью или единоприродно реальности.

Принцип измерения кликами или лайками уничтожает понимание качества. То есть понимание статуса, авторитета. В блогосфере так и происходит: механизм определения авторитета порочный: а+б+в. Но общество привыкает к лидерам, выдвинувшимся благодаря этому механизму. И вместо экспертов вдруг появляются блогеры (а чем они доказали свою компетентность?).

Соцсети — пространство для культивирования эго, и потому они воспринимаются как безусловное благо. Как следствие, механизмы соцсетей обретают свойство тоталитарности.

Если в реальном мире мы начинаем существовать по стратегиям виртуального мира, мы разрушаем культуру.

Подлинное знание должно быть оплачено трудом: знание усваивается по-настоящему, если оно часть жизненного опыта, а не просто объём информации. В общем, неоплаченное знание дискредитирует знание как таковое.

В некоем философском смысле ситуация незнания для человека так же важна, как и ситуация знания. Ситуация знания — это личный опыт (эмпиризм) и наука (рационализм), а ситуация незнания — это вера (идеализм и мистицизм). Если всё заменять сплошным знанием, то отучимся верить. Не только в бога, но и в себя. Привычка всегда и обо всём наводить справки убивает потребность в невербальном, а невербальное — самая значимая составляющая ощущения жизни.

Цитата из романа: «До айфона Глеб не знал, что доступность информации делает жизнь очень чувственной. Как-то волнует, что ты можешь сразу узнать всё о любом явлении и любом месте. Ну, будто бы ты можешь заглянуть под юбку любой женщине, и за это тебя будут уважать как серьёзного исследователя. С айфоном ты кажешься себе очень укоренённым в жизни, допущенным к тайне, следовательно, к принятию решений — хотя это неправда. Однако удовлетворение любопытства обычным способом не тешит самолюбия так, как удовлетворение через айфон».

Чем сложнее технологии, заменяющие человеческие феномены жизни, тем проще сам человек. Дружба через соцсеть не породит трёх мушкетёров.

Вопрос коммуникации — одна из основных проблем нашего общества. Важна утрата коммуникаций внутри себя.

Соцсеть (при неких усилиях поиска) всегда обеспечит комфортное существование личности (если хочешь, ты найдёшь своё комьюнити), но двигатель эволюции — дискомфорт. Его обеспечивает только реал, потому что ты не можешь его контролировать. Человечество создано дискомфортом: папуасы на райских атоллах не строят великих цивилизаций.

Дискомфорт присутствует только в реале, потому что человек не может полностью контролировать реал.

Блогеры сейчас во многом формируют нам картину мира: они рассказывают о событиях и дают свои оценки. Но, его компетенция неизвестна. Его причастность к событию сомнительна. Его ответственность равна нулю.

Болтовня в сети — не демократия, а просто болтовня, потому что она не влияет на выбор, который делает власть. И эта болтовня выгодна власти, потому что создаёт иллюзию демократии.

2018 год.

Проблема интернета — не проблема отсутствия истины, а проблема невозможности её идентификации.

Свойство интернета — потакать любой прихоти человеческой натуры.

Легитимность любой человеческой слабости и делает интернет разрушительным. Так что опасность не в контенте, а в технологии коммуникации.

Способ противостояния пикселизации мышления и мировоззрения: читать больше хорошей литературы. По принципу «хочешь бегать быстро — бегай много».

2019 год.

«Герой нашего времени» — это такой литературный герой, внутренняя драма которого соответствует основной драме эпохи, пример  Печорин.

Чтобы определить «героя нашего времени», нужно определить главную проблему нашего времени. Мне представляется, что это переход законов онлайна в офлайн. Поэтому «герой нашего времени» — человек, который в реальности живёт по тем законам, которые приняты в соцсетях. Или в соцсетях живёт по тем законам, по которым построена наша реальная жизнь.

Но общество не считает эту проблему важной, а то и вовсе её не видит. Так что подобный персонаж не будет «считан» как «герой нашего времени». Он будет для читателей просто чудиком или придурком.

Часть третья: «Чем больна у нас культура?».

2007 год.

Земле нужны таланты. И культура — единственная среда, где может реализоваться талант. Без культуры мы погибнем. В деградации культуры и заключена катастрофа.

Утрачиваются, размываются, подменяются и упрощаются смыслы — вот в чём проблема.

Люмпенизация начинается с отсечения культуры.

Есть авторы, переформатировавшие собою русскую литературу. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Шолохов. Может быть, Пелевин. Их произведения — не только факты, но и структурная основа русской литературы.  Их влияние — в любом нынешнем авторе. Отрекаться от этого влияния нелепо, как нелепо заниматься химией без таблицы Менделеева.

И если занимаешься литературой в русской традиции, то всё равно так или иначе используешь их опыт. Эти писатели сформулировали те русские вопросы, на которые наша культура отвечает всегда. Отсюда и «достоевщина», «толстовщина», «гоголевщина», «пелевинщина» и прочее в творчестве нынешних авторов.

Стихийный даосизм — в определённой степени это свойственно русской ментальности. Русская душа по природе своей — буддистская. Отсюда и вытекает идеология и художественный метод Пелевина, который, кстати, взял «Внутреннюю Монголию» у Юзефовича.

Для литературы правомерны любые задачи, если они не ведут к разрушению. Но никакими задачами смысл существования литературы не исчерпывается.

В глобальном мире уникально только локальное. Однако, чтобы выявить локальное, нужно понимать глобальное. Если кругозор ограничен локальным, то шанса на это нет.

2011 год.

Если Пелевин — квинтэссенция российского постмодернизма, то Юзефович вскрывает иллюзорность пелевинской методологии анализа. Реализм сильнее и умнее постмодернизма, только оперировать им гораздо труднее. Юзефович — умеет. 

По мнению Иванова, Пелевин писатель средний. Но он придумал новый художественный метод анализа действительности. Поэтому после Пелевина писать так же, как до него, — анахронизм. Пелевина можно уподобить братьям Райт. Они изобрели новый способ перемещения человека по воздуху, но ведь не стали великими лётчиками. И Пелевин оказался на развилке: писатель он обычный, а метод его — гениальный. В таком случае лучше исчезнуть из публичности, оставить вместо себя симулякр («торжественное зияние»). Пелевин говорит аудитории: «Вы сами себе всё придумали — деньги, моду, Путина, Чапаева; придумайте тогда и писателя Пелевина». Пелевин оказался прав: его придумали. Культ Пелевина и есть писатель Пелевин, а новые тексты (после «Ампира»), Иванов воспринимает как тарабарщину, — просто дровишки в костёр культа. Очень современно, хотя и архетипично.

В старину трон был царём: сел — и ты помазанник. В Гражданскую войну боец был штыком: взял — и ты за красных (или за белых). Сейчас человек присваивает технологию и типа как становится умным и авторитетным, хотя не всё ли равно, как транслировать глупости: орать с балкона или вещать в видеоблоге?

Умная технология сама по себе не создаёт ума для того, кто ею пользуется, и переносить качества технологии на пользователя — это уподоблять идола богу. Но так и поступил Пелевин: дал аудитории идола литературной технологии, а аудитория сочла его богом литературы. Главное в таком деле — предоставить аудиторию самой себе, то есть убрать персону автора, и тогда стереотипы толпы сделают всё, что требуется.

Может быть, поэтому сейчас писателю нужен сайт (блоги, соцсети, мессенджеры): чтобы быть честным и не манипулировать аудиторией. Личное присутствие лишит фигуру писателя сакральности (какой обладает, например, Пелевин). Типа, если уж ты дурак, так пусть любой желающий убедится в этом сам. Иначе говоря, диалог с читателем позволяет писателю существовать по принципу «не сотворите себе кумира из меня».

Но «буддистской технологией» Пелевин вскрыл окружающую действительность, используя образы попсы как материал. Метод Пелевина — литературное открытие, и по значимости я бы приравнял его к «потоку сознания» Джойса. Но сам Пелевин не до конца освоил тот инструмент, который изобрёл.

Пелевина логика ситуации просто вытолкнула в непубличность. Тут ему не было поведенческой альтернативы. Он не был бы самим собой, если бы остался в «свободном доступе». Ведь случай Пелевина не первый, когда художественные идеи уводят автора в изоляцию: Гоголь, Толстой, Горький, Платонов, Астафьев, Солженицын… Жизнь успешного автора «на миру» зачастую дискредитирует его идею, если в идее есть оттенок маргинальности, потому что объяснять мир маргинальной идеей методологически неверно.

Что говорит Пелевин последними романами — никто не понимает. Это социально обусловленная потребность в иррациональном гуру.

Пелевин просто обыгрывает трюизмы в формате бреда. Но! Пелевин изобрёл новый метод художественного анализа.

В каком-то отношении метод Пелевина и произведения Пелевина можно уподобить проекции 3D: фильм «Аватар» — обычное кино, но проекция революционна.

Метод Пелевина можно как-то обобщить в виде набора качеств. Авторская эгоцентричность, сарказм, конспирология, оперирование феноменами андеграунда и поп-культуры, парадоксальность, псевдобуддистские концепты (которые скорее продукт виртуальной реальности), синтез сюрреализма и треша.

Талант всегда уникален, поэтому его отсутствие можно замаскировать уникальностью. Но не всякая уникальность талантлива.

Категория меры для прозы Владимира Сорокина неприемлема. Он, безусловно, постмодернист и технически куда изощрённее Пелевина.

В нынешней культурной ситуации на плаву удерживаются лишь те произведения, которые экранизируют. Увы.

Роман должен быть способен существовать в виде фильма, спектакля, аудиокниги, компьютерной игры, реального квеста, какого-нибудь косплея. Словом, роман должен быть интерактивным.

2012 год.

Мат — действительно речь. Есть замечательная книга культуролога и филолога Вадима Михайлина «Тропа звериных слов», где автор объясняет, что в человеческой культуре в разных локусах используются разные языки.

В пространстве дома люди говорят ласково, сюсюкают. В публичном пространстве говорят официально или с пафосом. А в пространстве брани, войны, охоты — бранятся.

Проблема мата — проблема социальная, чем культурная. Наша жизнь превращена в сплошное пространство войны, вот все и начали материться.

В культуре подлинное создаёт своё пространство, а неподлинное занимает чужое. Подлинное претендует на место под солнцем, а неподлинное — на лидерство.

Литература — вербальная основа культуры. Это аксиома. Литература не умрёт, и ничего с ней не сделается, хотя, скорее всего, она станет занятием куда более элитарным и менее заметным, чем раньше. XXI век — век виртуальности. Виртуальность как таковая есть сюжет. Потому литература становится важнее вдвойне. Суть новой эпохи составляет работа с информацией, и это гуманитарная задача. Любая успешная новация в первую очередь есть стратегия, лишь потом уже всё остальное; стратегия же феномен гуманитарный, и литература — испытательный полигон и антология стратегий. Словом, литература в постиндустриальном мире будет занимать ту нишу, которую в индустриальном мире занимала математика.

2014 год.

Художественный метод Толстого, основное средство выразительности, способ отражения и познания действительности — точность. Пресловутая «корявая» речь Толстого корява как раз потому, что Толстой ищет наиболее точную фразу, и не всегда язык способен к такой точности, приходится его проминать, ломать, затачивать, нарушать благолепие. У Толстого нет ни одной фальшивой ноты. Всё, что должно быть сказано, — обязательно сказано, и ничего лишнего. Самое важное названо самым важным, ерунда названа ерундой. Вот этим высоким совершенством, этой адекватностью меня и восхищает Толстой.

Этой адекватностью Толстой и восхищает.

Иванову интереснее «вписывать» свою фантазию в реальный мир, в реальные исторические и географические обстоятельства. Поэтому фантастика у Иванова присутствует как приём, но не как жанр. Мы перестали понимать техносферу. Мы понимаем, как работает трактор, а как работает айфон — уже нет. Техника стала для нас волшебной. Поэтому в массовом сознании научную фантастику заместило фэнтези.

Две главные составляющие парадигмы «Сердца пармы» — исторический роман и фэнтези. Парадигмы — не обязательно жанры. Например, в «Имени розы» три парадигмы (исторический роман, детектив и семиотика), в «Generation П» — тоже три парадигмы (конспирологический роман, масскульт и псевдобуддизм), в «Коде да Винчи» — четыре парадигмы (детектив, конспирологический роман, история и ребус), в «Метро» Глуховского — две парадигмы (постапокалипсис и квест).

Внедрение в литературную конструкцию из двух и более жанров чего-то внелитературного и превращает роман в современный. Ярче всего этот процесс проявляется в кинематографе.

В «Игры престолов» парадигма фэнтези слилась с парадигмой натурализма, и слияние произвело потрясающий эффект.

Аналог современного романа — драматический сериал. Но не в смысле простого перевода (если роман можно экранизировать в виде сериала, то он современный), а в смысле своего устройства, соответствующего сути драматического сериала.

Технология извлечения смысла всегда разная. Литературное творчество как написание текстов, и ничего сверх того, — идея постмодернизма. Постмодернизм — это тексты из текстов.

Доля здравого смысла в методе постмодернизма есть, но по большому счёту это — забава, которая чаще всего просто маскирует самовыражение автора.

Не надо искать в произведении «потайное дно». Смысл романа не спрятан где-то в уголке (например, в финале). Он явлен самим произведением в полном его объёме.

2016 год.

Первый и главный признак драмсериала — наличие нескольких парадигм, которые до этого традиционно не совмещались, причём одна из парадигм — иноприродная. В этом и суть формата (потому что драмсериал — новый формат, а не жанр).

 Поясню на примере «Игры престолов». «Игра» состоит как минимум из трёх парадигм. Две первые, которые раньше не совмещались, — фэнтези и исторический натурализм. Фэнтези — из категории высокого, натурализм — низкого; фэнтези — вымысел, историзм — реален; фэнтези строится на идее рока, высшего предопределения, история — на идее воли человека (натурализм — на идее произвола). Так что в «Игре престолов» сочетаются несочетаемые парадигмы. Третья парадигма, иноприродная, так сказать, «путеводитель». Из совмещения парадигм следует особое идейное устройство драмсериала (моральный релятивизм): о плохих героях рассказывается как о хороших, поскольку этика понимается как развлечение. Это черта общества потребления, в котором существует, например, инфотейнмент — «новости как развлечения».

Творчество Шнурова делится на две части, условно говоря, — «матерное» и «городское». «Матерное» — это деградация жанра, вершина которого, пожалуй, Юрий Хой. Там, где у Хоя было стихийное и бесстыжее народное скоморошество, у Шнура уже интеллигентский стёб. Матерные вещи Шнура произведены, так сказать, в пробирках, бутилированы, а у Хоя это било фонтаном из прорванной канализации. «Городское» — новый жанр современной песенной лирики, типологически сходный с бардовскими песнями (определённого вида) или городским романсом.

Другая нынешняя вершина этого жанра (более близкая к традиции социально и более далёкая от неё музыкально) — песни Семёна Слепакова. А вообще, творчество Шнурова — очень мощное и значимое явление, ставшее маркером «путинской эпохи».

Мне кажется, что XXI век будет веком гуманитарных технологий. Гуманитарная деятельность станет самой важной. То, что сотня гениев придумает в Силиконовой долине, в глобальном мире через год станет достоянием миллиардов, достоянием последнего остолопа с айфоном. А вот управлять разнообразнейшими человеческими потоками из одного центра (двух, пяти, двадцати центров) нельзя, нужны «управляющие» на всех местах. (Ну, как сто программистов могут обеспечить софтом миллион компьютеров, но сто врачей не могут обеспечить вниманием миллион пациентов.)

Общение всегда есть высшая роскошь (Экзюпери).

Однако, если экстраполировать в будущее нравы нашей страны и общества, то прогноз не столь утешителен. Если ничего не изменится, «технологи» уедут, а «гуманитарии» деградируют.

Совет «идти учиться в политех, а не на филфак» — это совет застрелиться, а не повеситься.

Отрицание иерархий не всегда ведёт к фарсу, как анархизм — не только батька Махно. Могут быть и другие формы отрицания. Например, смена статуса этики — «этика как развлечение».

Скажем, мы смотрим сериал про Тони Сопрано или Борджиа, и мы понимаем, что это люди плохие, они несут в общество зло: но мы им сочувствуем, не теряя, однако, понимания «что такое хорошо и что такое плохо». Это и есть «этика как развлечение».

Любая религия претендует на свою абсолютность, но постмодерн вне религии. При этом автор в постмодерне не атеист: он просто «переходит из веры в веру». Играет, если угодно, сознавая, что это — игра. Он не проповедует свою доктрину, а транслирует чужие.

Есть реальная история, а есть миф. В нормальной культуре одно другому не мешает. Человек культуры не путает историю с мифом. Ваш вопрос «Зачем?» даже не риторический, а не знаю какой. Зачем Пушкин использовал миф о злодее Сальери, ведь реальный Сальери не убивал Моцарта? Если миф нежизнеспособный, то правда разрушает его. Если миф жизнеспособный, то правда ему не вредит; миф и правда существуют параллельно. Таких мифов великое множество. Стенька Разин не бросал княжну в Волгу, и Чапаев не утонул в реке Урал. Ну и что? Эти мифы прошли испытание временем и правдой и остались живы — значит, они нужны для нации. Значит, эти события выбраны нацией для иллюстрирования важной идеи.

2017 год.

В «тучные нулевые» культура отражала положение страны. В эти годы страна жирела на шальных деньгах — на высоченных ценах нефти и газа. То есть страна жила как жена олигарха (в обыденном, вульгарном представлении жизни «жены олигарха»): ничего не зарабатывала сама, но купалась в достатке. Быть «женой олигарха» — значит существовать по женскому гендеру. Но для успеха на мировой арене традиционно применяется мужской гендер. Выходит, Россия в «тучные нулевые» жила в противоестественном гендере. И культура отозвалась на это нашествием героев-«трансгендеров» (вампиры, эмо и готы существуют по женскому гендеру, а у «поп-мутантов» гендер размыт). Осмыслять эти явления необыкновенно интересно.

Не надо путать современность и актуальность. Европа проблематизирует и осмысляет современность, Россия — актуальность, а к современности априори некритична.

2017 год.

Постмодернизм (постмодерн) — это синтез всего. Жанров, парадигм, тем, теорий, стилистик и так далее. Один из вариантов этого синтеза — «текст из текстов». Например, в «Метели» Сорокина синтезированы мотивы метели из всей русской литературы.

Но постмодерн отличается от постмодернизма качеством синтеза. Тут я перейду на пример из кино, чтобы было понятнее. Возьмём сериал «Ходячие мертвецы». Это синтез зомби-апокалипсиса и психологического реализма. Если говорить обобщённо, то «Ходячие» — синтез категории низкого (треш) и категории высокого (психологизм). Для чего это нужно? Для исследования реальности. Дело в том, что жанр зомби-апокалипсиса — это современная утопия, а вовсе не антиутопия. Мир зомби-апокалипсиса — рай для подростков (точнее, для инфантилов, какими мы стали в обществе потребления): работать не надо; еды и оружия вдоволь; враги — вроде бы люди, но очень противные, и убивать их легко и приятно, потому что движутся они медленно; ответственности нет; воля вольная; побеждает не самый сильный, а самый ловкий и так далее. Погружая в эту утопию зонд психологизма, авторы изучают те поведенческие мотивы, которые никогда не позволят утопии превратиться в реальность. Так устроено это произведение. Главное в нём — оно строится на синтезе категорий.

В России же всё по-своему. В современной российской культуре к синтезу предлагаются советские (иногда — русские) концепты и современные технологии. Яснее это в кино, когда берётся что-то советское и умножается на современные технологии («Экипаж» — советский сюжет; «Панфиловцы» — советский миф; «Викинг» — советская идеологичность). В общем, современный российский формат — это синтез не категорий, а феноменов. Поэтому я называю его не постмодерном, а постмодернизмом. И постмодернизм не может исследовать жизнь, как врач не может сам себе сделать операцию на сердце. Так что «Тобол» лежит на линии постмодерна, а не постмодернизма. И я не выбирал формат. Заявка на этот формат — ещё в «Сердце пармы». Просто мне нравится писать так, как предполагает моё историческое время, но я не хочу терять ничего хорошего из того, что было придумано прежде. Мировой постмодерн — синтез категорий. Российский постмодернизм — синтез феноменов. Постмодерн позволяет продолжать традицию и познавать мир. Постмодернизм — нет. Не те инструменты, хотя тот же синтез.

В детстве Иван Ефремов был для меня писателем номер один. Самой дорогой мне книгой в моей библиотеке было первое издание «Туманности Андромеды».

Повзрослев, я более трезво оценил литературные достоинства Ефремова. Мне стало понятно, что его эпичность порой переходит в пафос, а люди у него одномерны.

К деревенской прозе я отношусь с огромным уважением.

Термин «деревенская проза» я принимаю только с оговорками — как формальный.

Произведения Распутина — европейские экзистенциальные драмы, хотя их герои одеты в ватники и валенки. Тонущая в Лете Матёра, растворяющиеся в вечности бессмертные старухи и тоскующая жена дезертира — это больше от Камю, чем от Толстого. Яростный Астафьев (мой любимый автор, в честь которого я назвал своего героя Осташей) — острейшая социальная критика, в апогее выходящая не только на солженицынский пафос, но и на лемовскую экологичность, и на европейский символизм, потому что, например, Царьрыба — она родственница и Левиафана, и Моби Дика, и той рыбы, которую поймал Старик Хемингуэя.

Феномен деревенской прозы в нашей культуре осмыслен неверно, однобоко, по-московски, а его интертекстуальность проигнорирована.

Интертекстуальность проигнорирована, причины вульгаризированы, а связь с «национальной» литературой СССР не замечена.

Какое время в истории России было бы интересно изложить как отечественную «Игру престолов»?

Российская история, в которой ничто не может начаться и закончиться, очень «сериальна». Эпоха Грозного, Смута, Раскол, становление Донского казачества, Петровские времена, турецкие и кавказские войны, захват Средней Азии, Гражданская война — всё это огромные информационные пространства для, так сказать, «сетевых» сериалов вроде «Игры престолов».

Если произведение мне нравится, я принимаю его полностью, таким, какое есть. Это называется «апологетический дискурс». Апологетика — не восхваление, а поиск рациональных оснований. Я априори предполагаю, что у любого художественного решения есть рациональное обоснование, и я стараюсь его найти. Иначе нет ни понимания произведения, ни удовольствия от знакомства с ним, а есть только самовыражение — наслаждение своим эго, а не сопричастность к явлению культуры.

Писатели, которые пишут «с идеей», бывают двух типов: интеллигенты или буржуазные интеллектуалы. Буржуазные интеллектуалы — это те, кто своими произведениями откликается на раздражители своей эпохи. Их функция — проблематизировать бытие. Актуальность и качество рефлексии в данном случае не важны, важен сам мотив для написания. Хоть Донбасс, хоть объяснительный потенциал теории Докинза. Это писатели современного европейского (и американского) формата. Интеллигенты — это те, кто своими произведениями аргументирует какую-либо вневременную сверхидею. В России чаще всего это идеи страданий русского народа, величия русского народа и тлетворности власти. Многих подобных писателей иронично именуют ВПЗР — «Великий Писатель Земли Русской». Это писатели — наследники советского формата, а точнее, производное от феномена российской интеллигенции.

Поскольку для меня главный мотив — раздражители эпохи, а не великая миссия, то я — буржуазный интеллектуал.

Пока я не планирую писать о современности. Причин — две. Во-первых, моё мнение о современности вызовет несогласие многих читателей, а это приведёт к спору. Мне же спорить неинтересно, а молчать не позволяет какое-то внутреннее чувство протеста. Поэтому я не хочу даже заводить разговор. Во-вторых, современность утратила драматургию реального действия. Сейчас всё происходит в онлайне. Там люди знакомятся, ссорятся, влюбляются, конфликтуют друг с другом и с порядком вещей, восхваляют друг друга или уничтожают. А в офлайне — ничего: люди просто сидят в телефоне или компьютере, вот и всё. В силу этого писать о современности сейчас приходится с использованием неких «фильтров»: жанра (детектива, фантастики, приключений), гримас постмодерна или автотекстом. Такое положение характерно для общества, история которого остановилась. История сдвинется с места — появятся и сюжеты. Тогда, быть может, мне захочется вернуться к современности. Поживём — увидим.

2019 год.

Сергей Павлов очень недооценённый писатель: и как художник, и как прогност, и как философ. Я не встречал более убедительной картины будущего, нежели у Павлова в «Лунной радуге» и «Волшебном локоне Ампары». Особенно — в «Локоне». И в нём меня поразила идея влияния будущего на настоящее и новой философии эпохи, основанной на «считке» этого влияния. На этом влиянии построен, например, «Терминатор», когда настоящее детерминировано будущим, а не прошлым. Эта идея положена в основу современной инновационной экономики, когда предложение рождает спрос, а не наоборот, и нынешние IT-гиганты тоже строятся на «считывании» будущего (какой спрос можно было ожидать на первый айфон, если потребители не знали, что это такое?). К сожалению, Павлов написал свой роман в то время, когда фантастика превратилась в треш, и по-настоящему новаторское произведение просвистело мимо культуры.