Бэнкинг по-русски: Купленную на бирже валюту обналичить не удастся

     Поэзия  ли  Пушкина  произвела  такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:

     — Я сдаю валюту.

     —  Милости   прошу  на   сцену!  —  вежливо   пригласил  конферансье, всматриваясь в темный зал.

     И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.

     — Виноват, как ваша фамилия? — осведомился конферансье.

     — Канавкин Николай, — застенчиво отозвался появившийся.

     — А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?

     — Сдаю, — тихо сказал Канавкин.

     — Сколько?

     — Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.

     — Браво! Все, что есть?

     Ведущий  программу  уставился  прямо  в  глаза  Канавкину,  и  Никанору Ивановичу  даже показалось,  что из этих глаз брызнули  лучи,  пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.

     — Верю! — наконец воскликнул артист и погасил свой взор, — верю! Эти  глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам,  что основная ваша  ошибка заключается  в  том,  что  вы  недооцениваете  значения  человеческих  глаз. Поймите,  что язык  может  скрыть истину, а  глаза —  никогда!  Вам  задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете  собой и  знаете,  что нужно сказать, чтобы укрыть  истину,  и  весьма  убедительно говорите,  и  ни  одна  складка  на  вашем  лице  не  шевельнется,  но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на  мгновение  прыгает в  глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!

     Произнеся,  и с  большим жаром,  эту  очень  убедительную речь,  артист ласково осведомился у Канавкина:

     — Где же спрятаны?

     — У тетки моей, Пороховниковой, на пречистенке...

     — А! Это… постойте… это у Клавдии Ильиничны, что ли?

     — Да.

     — Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще  палисадничек?  Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?

     — В погребе, в коробке из-под Эйнема...

     Артист всплеснул руками.

     — Видали вы что-нибудь подобное? —  вскричал он огорченно. — Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!

     Канавкин  и сам  понял, что  нагрубил  и проштрафился,  и повесил  свою хохлатую голову.

     —  Деньги,  —  продолжал артист,  — должны храниться  в  госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях,  а  отнюдь не  в  теткином погребе,  где  их  могут,  в  частности,  попортить  крысы!  Право,  стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.

     Канавкин уже  не знал, куда и  деваться, и  только колупал пальцем борт своего пиджачка.

     — Ну ладно, — смягчился артист, — кто старое  помянет… —  И вдруг добавил неожиданно: —  Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять… у тетки этой самой ведь тоже есть? А?

     Канавкин,  никак не  ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.

     — Э, Канавкин, —  укоризненно-ласково  сказал конферансье,  — а я-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с  того ни с сего! Нелепо это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?

     — Есть! — залихватски крикнул Канавкин.

     — Браво! — крикнул конферансье.

     — Браво! — страшно взревел зал.

     Когда   утихло,   конферансье  поздравил  Канавкина,  пожал  ему  руку, предложил  отвезти  в  город в машине  домой, и  в  этой  же машине приказал кому-то в кулисах заехать за теткой и  просить ее пожаловать в женский театр на программу.

     — Да, я хотел  спросить,  — тетка  не говорила,  где свои прячет?  — осведомился конферансье,  любезно предлагая  Канавкину папиросу  и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.

     — Верю, верю, — вздохнув, отозвался артист, — эта сквалыга не то что племяннику  — черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в  ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!

     И счастливый  Канавкин уехал. Артист осведомился,  нет  ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.

     —  Чудаки, ей-богу! —  пожав  плечами, проговорил  артист,  и занавес скрыл его.

     Лампы погасли, некоторое время была  тьма,  и издалека  в ней  слышался нервный тенор, который пел:

     «Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»

     Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.

     —  В женском  театре  дамочка какая-то сдает, — неожиданно проговорил рыжий  бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: — Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь,  без  меня. Птица  боевая, нежная, она  требует ухода… Эх,  кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, — и он опять завздыхал.

     Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в  него посыпались повара  в  белых колпаках и с разливными ложками в руках. Поварята втащили  в зал  чан  с супом  и  лоток  с  нарезанным черным хлебом.  Зрители  оживились.  Веселые  повара   шныряли   между  театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.

     — Обедайте, ребята, — кричали повара, — и сдавайте  валюту! Чего вам зря здесь сидеть?  Охота была  эту баланду хлебать.  Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо!

     —  Ну,   чего   ты,   например,   засел  здесь,  отец?  —   обратился непосредственно  к  Никанору  Ивановичу  толстый  с  малиновой  шеей  повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.

     —  Нету! Нету! Нету  у  меня!  —  страшным голосом  прокричал Никанор Иванович, — понимаешь, нету!

     — Нету? — грозным басом  взревел повар, — нету?  — женским ласковым голосом  спросил  он,  —  нету,  нету,  —  успокоительно  забормотал   он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.