к чему приводят недоразумения

Один мужик пришел в поликлинику кровь сдавать. Сидит в очереди, читает Гегеля. Вдруг из ординаторской выбегает молоденькая сестричка с выпученными глазами, и кричит в коридор:

— Диванов есть?

Этот мужик встает и говорит:

— Есть.

Тогда она подходит к нему, смотрит в упор и говорит жалостливо и негромко в наступившей тишине:

— Гражданин Диванов, вы только не переживайте. У вас СПИД.

И дает ему бумажку.

Этот мужик берет справку, на которой ничего не может разобрать, потому что, как назло, на латыни, и идет вон. И сестричка еще что-то говорит, поправляя сбившиеся волосы. По процедуре, которая в таких случаях предусмотрена, но он уже ничегошеньки не слышит. А старушки, которые тоже пришли кровь сдавать, смотрят ему в спину, но не так, что как будто поддерживая: «Крепись, дорогой друг», а наоборот и осуждающе, крестятся и салфетками себя оттирают, чтобы пидарские микробы до них не долетели.

Приходит Диванов домой, садится на табуретку и шестнадцать часов на ней раскачивается, сглатывая сухие мысли. И думает так: у меня есть примерно от двух до шести месяцев, чтобы что-то после себя оставить Человечеству. Тут он внезапно вспоминает, и звонит бывшей своей жене. И говорит:

— Маша, привет. Слушай, ты проверься, пожалуйста. Потому что у меня СПИД. И, возможно, это от того учителя, с которым ты мне изменила. Или от Сергея, который у тебя до того был.

И кладет трубку, чтобы не слышать её воплей. Потом встаёт, и идет на работу, и пишет заявление на увольнение. Затем возвращается, берет чистую тетрадку 48 листов, ручку, смотрит в окно на птиц, которые расчерчивают с троллейбусными проводами небо в клеточку, и начинает сочинять роман «Про человека, который узнал, что у него СПИД». И что он по этому поводу чувствует и думает в общефилософском смысле.

Через двадцать один день Диванов заканчивает свой роман, закрывает последнюю, третью тетрадку 48 листов, исписанную крупным, четким прочерком, каким отставные полковники заполняют амбарные книги на материально-техническом складе, и идет с тетрадками в редакцию, пошатываясь. Потому что за эти три недели ничего почти не ел, и сбросил шестнадцать килограммов.

А в редакции как раз у редактора было хорошее настроение. Потому, что девятнадцатилетняя поэтесса, которую он полтора месяца уламывал, наконец, согласилась прийти к нему домой на чашечку чая почитать свои стихи. И он по сему случаю купил бутылку портвейна, и торт, и пребывал сейчас в самом восторженном и добродушном настроении, какое только возможно у редактора отдела прозы.

И поэтому не выбросил, как обычно, три тетрадочки 48 листов в мусорное ведро, а принялся их просматривать. И заинтересовался, и когда выходил покурить с другим редактором, отдела поэзии, то говорит ему:

— Слушай, Паша, там такой смешной и специфический текстик. Вроде как стёб над Раковым корпусом, или над графоманом, который Солженицына переписывает. Короче, я так и не вкурил, но весьма забавно. Глянешь?

А у того редактора, что удивительно, тоже было отличное настроение, и он не послал редактора прозы в баню, как обычно, а согласился. И редактор прозы за это показал ему на телефоне фотографии топлес девятнадцатилетней поэтессы, которые она ему по секрету присылала. А потом занес тому в кабинет тетрадочки, подхватил вино и тортик, и ускакал домой на пёрышках любви и в предвкушении.

Тогда этот, второй редактор, тоже почитал, но так и не понял, то ли это ирония, то ли – прикол, то ли серьезно человек пишет? Но отметил для себя хорошее владение слогом и грамотную композицию повествования. И думает, а чего бы нам не тиснуть в марте, потому что как раз в марте пустое место будет? Попробуем? И понес главному редактору. И, как назло, у главного редактора тоже было отличное настроение. Ну, так совпало.

И этого мужика по фамилии Диванов печатают, и в марте он выходит в толстом журнале, а он и не знает, потому что лежит на кровати, смотрит в потолок с разводами, и ждет смерти. Вдруг в дверь его звонят, и он идет, и спрашивает:

— Кто?

А ему отвечают:

— Телевидение.

И он сначала не может понять, что за телевидение, а потом говорит:

— Извините, я в трусах.

И идет в комнату, и надевает треники.

Так к Диванову внезапно слетается слава еще до того, как он скоропостижно помирает от СПИДа. Его снимают, берут интервью, пишут про Диванова в периодической печати, и в других толстых журналах, и никто понять не может, то ли человек серьезно переживает таким специфическим языком, то ли так умело стебется? Потому что очень необычно. И из-за того, что все гадают, появляется нездоровый ажиотаж и споры, и все хотят ознакомиться, и снова покупают, а прочитав, так живо обсуждают диванову прозу, что снова покупают. И так и далее: заколдованный литературный круг, и бурное обсуждение в кулуарах вплоть до мордобоя.

Диванов всё ждет смерти, но не находит её. Его начинают приглашать на всякие литературные сборища, где томные дамочки с изысканным художественным вкусом бросают на Диванова сладострастные взоры. Диванов хмурится на такие взгляды, глубоко думает о своём СПИДе, и вырезает внутри себя новый роман. Рядом с ним появляется женщина, которая хочет крепко взять Диванова в руки, разгладить его, и развесить на плечики, как пиджак в шкафу. Но Диванов боится и не желает отношений в предвкушении скорой смерти.

И вдруг в один прекрасный миг Диванову в голову приходит идея, которая пересекает его мозг пополам, как мысль о невыключенном утюге. Она настолько проста и чудовищна, что он никак не может взять в толк, отчего она сразу не придумалась ему?

Диванов встает с кресла, одевается и идет в ту самую поликлинику, где анализы. И там внутри направляется на прием к заведующей, сев напротив которой внезапно пристально её спрашивает, как так получилось, что у него обнаружили СПИД еще ДО того, как он сдал анализы?

Оказалось, что в тот день в поликлинике было два Дивановых. Один, наркоман, сдав кровь, вышел покурить, а второй, наш писатель Диванов, сидел ничего не подозревая, в коридорчике. Узнав страшную весть, Диванов был так ошарашен, что покинул медицинское учреждение, досконально все не выяснив и не сопоставив.

Чудовищное это недоразумение так потрясло Диванова, что он совсем перестал писать, хоть и намеревался снова сесть за роман под названием «Про человека, который узнал, что у него нет СПИДа».

Освобожденный от гнета добровольного обязательства перед Человечеством, Диванов легко утерял появившийся в нём внутренний стержень, забросил литературу, пропал с писательского небосклона, стал поддавать, и через полгода, действительно, преставился, как и планировал.