Плохая экономика революций не вызывает

Почему укрепление рубля и санкции на самом деле ничего не значат: интервью Андрея Мовчана


Через год после первых санкций, за которыми последовало беспрецедентное падение рубля, ситуация в российской экономике внешне начала стабилизироваться. Рубль сильно укрепился, нефть перестала дешеветь, цены в магазинах иногда даже снижаются. Руководитель экономической программы Московского центра Карнеги Андрей Мовчан рассказал, почему это ничего не значит.

— Вас называют одним из самых пессимистичных прогнозистов.

— Это незаслуженно. Я, напротив, все время говорю о стабильности, об отсутствии угрозы социальной или экономической катастрофы в России. Вы, наверное, не читаете украинские сайты и статьи оппозиционных политиков. Они намного пессимистичнее меня.

— Это, в том числе, отголоски информационной войны. Про то, как все плохо на Украине, можно посмотреть на российских телеканалах. А если говорить о нас — как вы думаете, кризис уже закончился, миновал дно?

— Если кризисом вы называете падение покупательной способности, оно продолжается, и, если говорить о долгосрочной перспективе, я не вижу, почему это падение должно прекратиться, разве что нефть снова вырастет в цене. Хотя скорость этого падения будет небольшой.

— Но ведь произошло сильное укрепление рубля. Даже у вас достаточно оптимистичная была статья по поводу того, что эта фаза уже миновала.

— Я говорил про фазу большой волатильности, и на какое-то время большая волатильность в российской экономике и в курсе рубля действительно прошла. Но недавнее резкое укрепление рубля — это тоже большая волатильность. Отсутствие волатильности — это когда валюта стабильна, а ее курс изменяется плавно и предсказуемо. А нынешнее укрепление рубля… Центробанк выбросил очень дешевые доллары на рынок в огромном количестве, раздал их банкам, они или скупали рубли, или использовали доллары для РЕПО — рубль укрепился. Рубль — очень маленькая валюта, ей не так уж сложно управлять на уровне ЦБ. Прекратили выбрасывать такие дешевые доллары — рубль остановился. Прекратят выбрасывать доллары совсем, потребуются доллары для выплаты внешних долгов — рубль покатится обратно.

Что дает укрепление рубля? Краткосрочно — ничего. Теоретически долгосрочно — увеличивает покупательную способность людей, которые получают фиксированный объем рублей, да и то только в области импортных товаров. А если смотреть более глубоко, то своя промышленность становится менее конкурентоспособной (относительный объем издержек становится выше), значит, остается меньше людей, которые получают столько же рублей, сколько раньше — экономика сама балансирует такое вмешательство.

Что дает, с другой стороны, падение рубля? Теоретически люди, которые получают фиксированный объем рублей, могут меньше купить импорта. А практически промышленность становится более конкурентоспособной, люди меньше покупают импорта и больше домашнего, и, с ростом выручки и сокращением безработицы, они зарплату начинают получать в рублях больше. Опять же, экономика балансирует и это изменение курса валюты. Вообще, ни укрепление, ни падение валюты само по себе никому ничего не дает в долгосрочной перспективе. Курс валюты — как шкала термометра: что вам дает изменение шкалы термометра? Вы пробовали когда-нибудь — чтобы погода улучшилась — померять температуру в Фаренгейтах, а не в Цельсиях? Вы меряете в Фаренгейтах, говорите: «О, в Цельсиях это было 0, а в Фаренгейтах уже 32». Люди верят вам, что это 32, выходят на улицу в рубашках, а там холодно. Эффект укрепления валюты примерно так же работает. По сути, изменение курса валюты — это следствие, индикатор состояния экономики. Искусственное удержание или ослабление курса валюты — это попытка обмануть экономических агентов, а не исправить дела. В случае паники это бывает полезно для успокоения рынка, но долгосрочно — совершенно бессмысленно. В нормальной экономике изменение курса происходит плавно и мало сказывается на экономике. Евро снизился к доллару на 30 процентов за год, а в начале XXI века рос на 60 процентов за два года, и это практически не повлияло на экономику США и Евросоюза.

— Но, по идее, увеличивается та самая покупательная способность.

— Она формально увеличивается. Люди выскочили в рубашках на улицу, это правда. Но там холодно — они быстро забегут обратно. В экономике так же: укрепили рубль, люди выскочили на улицу с этими рублями купить подешевевших товаров (если конечно можно назвать их подешевевшими, еще год назад доллар стоил 33 рубля, а теперь 51), но на самом деле рублей у них скоро станет ощутимо меньше, потому что страна с таким рублем и упавшими в 2 раза доходами от нефти не зарабатывает достаточно. Безработица уже даже официально за год выросла на 10 процентов, сколько людей не получат бонусов, скольким сократили зарплату… Потребление, возможно, чуть вырастет — и тут же упадет обратно.

Говорить надо не об укреплении или не укреплении валюты, а о том, насколько валюта предсказуемо себя ведет. Когда вы не знаете, какая у вас завтра температура на улице, вы не можете адаптироваться. А когда вы знаете, что у вас минус 20, вы надеваете шубу. Вы знаете, что у вас доллар стоит 100 рублей — экономика адаптируется к этому, живет с этим; знаете, что он падает на пять рублей к доллару за год — экономика тоже адаптируется и живет. Когда у вас сегодня 70, завтра 50, а послезавтра вообще никто не знает сколько, экономика не может адаптироваться, в экономике возникают огромные издержки на хеджирование, местной валюте никто не доверяет, в местной валюте никто не хранит деньги. Вы начинаете манипулировать курсом, манипуляции делают ситуацию еще менее предсказуемой. Поэтому вопрос в ожиданиях — работают ожидания или нет. Если мы будем примерно представлять себе, сколько будет стоить рубль через год, все будет нормально, даже если он будет стоить 200 за доллар.

— Вы представляете?

— Нет. Если бы не вмешательства, то можно было бы достаточно точно прогнозировать курс в привязке к стоимости нефти. Мы это и делали всегда, и уже в 2013 году было достаточно очевидно, что нефть будет стремиться к долгосрочным равновесным значениям (55–60 долларов за баррель), а рубль — к 50–60 рублям за доллар. Я об этом писал в 2013 году, когда 50 рублей за доллар казалось фантастикой, а официальной позицией России было мнение, что при нефти дешевле 80 долларов наступит коллапс мировой экономики. Но наша валюта маленькая, ей можно управлять вручную. Сперва паника, спровоцированная ночными играми со ставкой, ее легко отправляет к 70 за доллар, потом ЦБ повышает ее курс на 20 процентов раздачей долларов. Предсказуемость теряется, это сильно вредит экономике. В бальных танцах есть жесткий принцип: все, что вы хотите сделать, все сигналы, которые вы хотите передать партнерше во время танца, вы делаете корпусом. Руки служат не для того, чтобы управлять партнершей, а для того, чтобы фиксировать позицию, партнерша должна полагаться на их жесткость и неизменность формы. То же самое в экономике: руки — это разовые вмешательства, корпус — система законодательства. Нельзя руками ничего делать, сразу вызывает разбалансировку. Только корпусом, только медленным и проработанным изменением правил игры, таким, чтобы партнерша (бизнес, население) могла осознать и принять поданный сигнал, чтобы для нее это не было противоестественным, неожиданным, чтобы она не падала от такого воздействия.

— Замечаете ли вы какие-то движения корпусом, если переходить на язык танцев?

— Нет, к сожалению. Вы что, видите какие-то новые законы? Серьезное и разумное изменение налогообложения, создание независимой системы судов, реальную защиту экономических прав предпринимателя, открытие экономики для иностранных инвестиций, снижение отчетной нагрузки? Нет. У нашего танцора корпус только пихается, а руки бесконечно и непредсказуемо двигаются из стороны в сторону, и этому есть очевидное объяснение — танцор не хочет танцевать с партнершей, не считает, что она важна для танца. Для него партнерша — обуза, которая мешается рядом и может оттоптать ноги. Он хочет танцевать сам, под свою музыку, по-прежнему полагаясь только на экспорт углеводородов и металлов.

— Но выведение из офшорных зон предприятий, амнистия офшорных капиталов, вообще все, что говорил Путин в обращении к Федеральному Собранию — как бы поворот к предпринимателям лицом?

— Ни деофшоризация, ни амнистия (как бы мы ни относились к их эффективности, то есть вероятности того, что они достигнут заявленной цели), не имеют к нашей экономике никакого отношения. Экономике страны, по большому счету, все равно, офшорные деньги или нет. Ей нужно, чтобы деньги приходили. А приходят они тогда, когда видят выгоду и предсказуемость, видят, что их ждут и защищают. В крайнем случае, видят, что риски высоки, но зато прибыли сумасшедшие. А в России сегодня прибылей ждать особенно неоткуда, а риски зашкаливают. Амнистия капитала тоже не связана с экономикой никак. И дело даже не в том, что в стране, в которой можно все отобрать под надуманным предлогом, амнистия бесполезна — владельцы «скрытых» капиталов не дураки, они понимают, что сегодня их «амнистировали», а завтра передумали, в России это легко. Дело в том, что будут делать эти гипотетические бизнесмены с амнистированными деньгами. Вот у меня как у бизнесмена есть только абсолютно легальные деньги, мои деньги отчитаны, оплачены налогами, мне никакая амнистия не нужна. И я сегодня инвестирую их вне России, потому что, опять же, риски существенно выше потенциальных выгод. Эта амнистия снимает уголовную ответственность с преступников, но не возвращает в страну деньги. Наоборот, те, кто был вынужден прятать деньги в «четвертых странах» и не мог их инвестировать в экономику стран развитых из-за их темного происхождения, теперь получит возможность легально деньги отмыть и — отправить на Запад уже в качестве абсолютно легальных. В интересах кого сделана амнистия? Точно не в интересах российской экономики. Если авторы проекта верили в возвращение денег — у них детские представления о механизмах работы экономики.

— Прямо детские?

— Да, превалирует представление об экономике как о линейной, абсолютно управляемой системе: давайте мы компанию, которая три года не имела претензий по отчетности, не будем проверять три года. Отличная, казалось бы, идея, предприниматели будут себя спокойно чувствовать без проверки три года (хотя, конечно, странно, что правительство как бы признает — наши проверяющие разрушают бизнес, мы должны предпринимателя от них защищать). Но десятилетний ребенок уже понимает, что за ненахождение нарушений в течение трех лет будет установлена очень высокая плата (иначе найдут обязательно), а параллельно создастся рынок «девственных трехлетних компаний»: три года работает специально созданная «друзьями проверяющих» компания, через три года она продается преступникам, и они три года без всяких проверок отмывают деньги. Ну что мы делаем? У нас уникальная для мирового рынка ситуация — почти весь бюджет формируется отчислениями от добычи и экспорта природных ресурсов, импортными пошлинами и НДС с импортных товаров. Доля налогов с предприятий и граждан невелика, есть время и пространство позволить себе «поиграть» с этими налогами — существенно упростить систему, устранить налоги, которые сложно администрировать, встать на какое-то время на сторону предпринимателя, со всех сторон зажав налоговика, физически лишив его способов вымогать взятки и выдумывать нарушения. Возможно, надо устроить даже «охоту на ведьм» — посадить несколько чиновников высокого ранга из налоговой службы надолго за попытки требования взяток, за недобросовестные проверки (а налоговики иногда просто для отчетности, чтобы план выполнить, «находят» нарушения). Вынести налоговые споры на уровень третейских судов, созданных самими предпринимателями, а после того, как такой суд примет решение в пользу предпринимателя, брать деньги с налоговой в качестве компенсации вреда, нанесенного предпринимателю, его репутации и бизнесу. Да, на время собираемость может упасть. Но когда мы очистим налоговую (как, кстати, и прочие «инспекции») от желающих заработать и отчитаться об «объемах раскрытого», когда предприниматели поверят в то, что государство их защитит от «государевых слуг», мы может требовать от предпринимателей стопроцентной уплаты налогов, и мы достаточно легко добьемся этого, если налоги будут легко вычисляемы, а налоговая служба станет эффективной.

— Вы недавно говорили, что уровень институтов власти в России на уровне Нигерии. Скажем так, существование с нигерийским уровнем институтов насколько может быть долгим?

— Сколько угодно долгим — у нас же экономика от бизнеса и социальной активности граждан мало зависит. Институты важны для того, чтобы регулировать в конечном итоге производство прибавленной стоимости людьми, то есть, фактически, чтобы поддерживать бизнес. Но в России, как я уже говорил, можно позволить себе бизнес не поддерживать. В России простая экономика: четверть ВВП — полезные ископаемые, 70 процентов этого — экспорт, основная масса денег от этого экспорта уходит на импорт. Дорогое государство, которое на 77 процентов обеспечивается налогами, с бизнесом (кроме добычи, экспорта, импорта и продажи) не связанными.

— Основная доходная часть — таможенные платежи.

— Сложнее. Это в сумме НДПИ, другие налоги на добычу, транспортировку и экспорт, и налоги на импорт: таможня, акцизы, НДС импорта. Из остатка большая доля — это налоги на прибыль государственных корпораций и нефтегазовых монстров, подоходный налог государственных служащих. Предприниматели в России не формируют бюджеты. Они есть там, где государству затруднительно участвовать — например, продукты довезти до населения (вот «Перекрестки», «Мираторги» и сотни других сетей), постричь и побрить, покормить в ресторане. Даже в ряде крупных индустрий — строительной (и то в последнее время крупных игроков выкупают банки), в производстве стройматериалов. Но если завтра Сбербанк купит «Перекресток», ничего страшного не произойдет. Монополизация у нас идет везде, она вызывает рост себестоимости и падение качества, но государству все равно — сопутствующее монополизации падение налоговых сборов оно не замечает.

— Сбербанк все-таки стал лучше.

— Я понимаю и уважаю титанические усилия Германа Оскаровича Грефа по созданию эффективного рыночного института в том смысле, в котором он его представляет себе — в таком немножко китайском смысле. И, тем не менее, все-таки хороший частный банк, конечно, много эффективнее Сбербанка — даже с учетом того, что у Сбербанка есть абсолютно не рыночные конкурентные преимущества.

Роль предпринимателя, которая есть в развитом мире — роль основного плательщика денег в казну и одновременно кормильца основной массы населения — у нас отсутствует. Ее быть не может, потому что предприниматель при всей своей настойчивости и упорстве, инновационности, революционности, наглости, хитрости, все равно — нежный зверь, он просто не выживает, если государство не обеспечивает для него три основных условия: предсказуемость, невмешательство, равенство прав для всех участников рынка.