Кто про что, а мы про Нобелевку

25 лет назад мне пришлось поинтересоваться как устроена Нобелевская премия Мира, включая попытки распознать ее неписаные правила и возможности влиять на решение комитета. Я был знаком с четырьмя (теперь пятью) лауреатами Нобелевской премии, и с рядом кандидатов на нее (если верить букмекерам). Ключевой вывод, о котором стоит вспомнить сегодня, и не забывать в том числе по отношению не только к Нобелевской премии, состоит в том, что явление и процесс такого масштаба — сложные. Они не поддаются описанию единым способом, они не управляются одним рычагом, и в этом их ценность. Политик, общественный деятель, автор призывающие к простым объяснениям и простым решениям — ВСЕГДА не правы. Поэтому, если вам кажется, что решения комитета объясняются просто — трусостью, коррупцией, глупостью или еще чем-то таким, да еще и одним, то вы ошибаетесь. Когда такое вслух заявляет какой-нибудь пропагандист — это понятно, когда чикагский профессор — стыдно и глуповато.

Нобелевская премия Мира в основном (это важно — каждому положению найдется исключение) дается не людям, а явлениям, даже если формально получателями становится конкретные персоны. С точки зрения комитета, премия дается символам больших мировых процессов, так или иначе отражающих важные социальные сдвиги, важные для всего человечества. Ее получатели не должны быть (и почти не бывают) — хорошими, святыми, иногда даже умными людьми. Но они должны представлять значимое явление, за которым стоит важная для всего мира и хоть как-то институционально осознанная проблема. Желательно, чтобы эта проблема была решена с помощью того процесса и движения, символ которого награждается, или был указан работающий способ ее решения. Именно поэтому оппозиционные политики чаще получают премию придя к власти при сохранении хотя бы какого-то гражданского мира, достижении согласия, договора и так далее. Ни Мандела, ни Арафат не получали премии пока были борцами, они получили их когда победили и хотя бы со стремлением к гражданскому спокойствию установили новый порядок — отмена апартеида, соглашение об автономии с Израилем, и так далее. Одним из признаков такого положения дел для комитета является оформленное массовое движение или социальная группа, во главе которого стоит или с которым ассоциируется кандидат: НАК у Манделы, ООП у Арафата, Солидарность у Валенсы, афро-американская община у Обамы. Правозащитники, в отличие от политиков, могут получить премию и при других обстоятельствах, ключевым критерием здесь является борьба за власть, но не единственным — в биографии правозащитника должно быть еще какое-то важно основание, которое делает его борьбу не локально, а всемирно важной (Аун Сан Су Чжи, Сахаров). Зачастую комитет предпочитает поощрять стремление к миру обеих сторон конфликта (Мандела получил премию с Ле Клерокм, Арафат с Рабиным и Пересом, Бегин и Садат).

Опираясь на все это, стоит понять, что несмотря на букмекеров и наши пожелания по этому поводу, у Алексея Навального в его текущем статусе почти нет ни шансов ни оснований получить Нобелевскую премию Мира, несмотря на мое, например, глубокое уважение к его работе, и тревоге за его здоровье и жизнь, которые, весьма вероятно, в случае получения премии были бы более защищены. Алексей — не правозащитник в классическом смысле слова, не поборник гуманитарных ценностей, не защитник слабых — хотя все это встречается в его работе. За ним не стоит понятная оформленная (не в смысле — зарегистрированная, а четко очерченная) социальная страта или этническая группа, как за Валенсой, он не состоялся как великий ученый ядерщик, прежде чем занялся чужими правами, как Сахаров, и так далее. Он относительно молодой человек, представляющий важные для запада ценности, но поддержанный непонятно каким количеством людей, политик, стремящийся к формальной официальной власти, с реноме националистических или популистских заигрываний, находящийся в заключении только один год. Это никак не умаляет его важность для России, ее истории и политики, но мы говорим только о Нобелевке, и только про этот год.

Вспомним Щаранского, за которым было понятное этническое меньшинство, чисто гуманитарная миссия — право на выезд, 8 лет заключения, больше года карцер а, но он не получил Нобелевскую премию — у него почти не было правозащитного прошлого до заключения и его будущие устремления были не ясны, вдруг из него бы вырос новый Кахане? Не получил Нобелевскую премию покойный Буковский отсидевший много лет, обменянный на Луиса Корваллана (то есть не стоит недооценивать его значение и известность из сегодняшнего беспамятного времени) — за ним не стояло понятное движение или общественная страта. Все примеры ущербны. Не стоит переоценивать вовлеченность нобелевского комитета в российские проблемы. Но не стоит и на секунду думать, что ноблевский комитет в своем решении может быть коррумпирован или он способен учитывать или представлять государственные интересы — кого кстати? Норвегии? ЕС? Всего западного полушария? Комитет состит из людей разных вглядов, разных биографий, но это все-таки люди, у них ест представления, пристрастия, ограничения, принципы (не совпадающие — они представляют разные политические силы), они не должны и не могут руководствоваться нашей остротой восприятия проблемы, даже если они заинтересовались положением дел в России. Главный вывод, который правильно сделать из всего этого, состоит в том, что Муратов не получил премию вместо Навального. И Навальный не мог получить ее, но и Муратов получил ее совсем по другому поводу, причине и набору критериев.

Чем же является премия Муратову? На мой взгляд это премия институту, движению, явлению — профессиональной независимой расследовательской журналистике, которая во всем мире находится под огромным давлением правительств и корпораций, под давлением технологических изменений, разрушающих бизнес-модель, существовавшую сотни лет. Поддержка этого явления и есть жест Нобелевского комитета. Именно поэтому номинантов двое — из восточного полушария и западного, а то что в западном выбран представитель России для этой цели — это не случайность, конечно, но только одна из возможностей, которой мы должны радоваться, на мой взгляд, но и осознавать, что именно положение со свободой слова, свободой высказывания Нобелевский комитет, а с ним, надеюсь, и мир, считает наиболее основополагающей проблемой и угрозой для демократии, в частности в России. Если бы удалось сохранить, защитить свободу слова, которая начала уничтожаться задолго до того, как Навальный появился на политическом горизонте, то и он не был бы в тюрьме сегодня. Вот что говорит эта нобелевская премия нам. И с отдельной персональной горечью — я с ней согласен.

Ну, а если давать одну из двух премий российскому журналистскому сообществу, то кому? В каком издании наибольшее количество текстов против войны? В каком больше погибших журналистов? В каком защищают и мигрантов, и ЛГБТ, и публикуют расследования о фальсификациях, и делают это давно, много лет, с постоянной настойчивостью? Боюсь, что никаких других изданий у нас не только не осталось, но с этой точки зрения — и не было. А Нобелевская премия не Пулитцер, именно такая точка зрения ей важна. И как продюсер получает премию за фильм, в котором кажутся важнее актеры, так и Муратов олицетворяет одновременно погибших Политковскую и Щекочихина, и живых Костюченко и Милашину. Снаружи публике никогда до конца не ясно, насколько фигура главного редактора определяет издание, подбор авторов и их возможности. Поэтому главреда судят по его человеческим и социальным качествам вне издания — как выглядел на приеме или что ответил в соцсетях. Но премия журналистике в целом — это почти всегда премия редакторам, организаторам, идеологом, защитникам, корректорам, собеседникам того, что делают репортеры. И с этой, неизвестной для публики точки зрения, Муратов один из лучших русских редакторов оставшихся в профессии. Может быть даже лучший.

Но Муратов символ не только верха этой журналистской пирамиды, он еще важный образ ее основы, ее низов. Это классический неуживчивый, выпивающий, бесконечно работающий, летающий по стране, курящий журналист — ключевой архетип эпохи, важнейший герой ее кинематографа и литературы. Непричесаный человек в грязном свитере, который хоронит своих друзей и идет править их последнюю заметку, спорящий с властью и со своими авторами до равной хрипоты, оскорбляющий и читателей и деньгодателей, выдерживающий их злость и давление, для того чтобы журналисты могли делать свою работу, человек— ледокол, но и человек-буфер, без этого образа невозможен рассказ о настоящей журналистике, и именно этот образ и получил премию. И он ее достоин, безусловно.

Еще одно. Как работа журналиста невозможна без редактора, так и работа редактора невозможна без инвестора, владельца, издателя — you name it. Работа которого характеризуется двумя критериями — процессом и результатом. Ежедневным невмешательством и финальным действием: передачей достойному наследнику, продажей тому, кто сохранит дух и преумножит возможности и так далее. Очень мало кто из владельцев и издателей в России справился с первым, и почти никто, включая меня, не справился со вторым. И теперь, когда хоть какая-то веха в движении Новой газеты достигнута, когда хоть на какое-то время она защищена, то можно сказать, что (точнее — нельзя не сказать) это премия в какой-то мере и людям все эти годы финансирующим «Новую газету», Муратова, Милашину, Костюченко, покойного Домникова (и даже его семью теперь), и несмотря на несогласие с какими-то их другими делами, методами, проектами, их остальными взглядами и поведением, им нужно сказать спасибо: Александр Лебедев (нулевые) и Сергей Адоньев (десятые и до сих пор). Потому что как я и писал в начале — все сложно, все никогда не бывает просто.