Рецензии на книги | Нобелевская премия за экономическое объяснение в снисходительной манере.

Обозреватель «The Financial Times» Brendan Greeley пишет о том, что Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон получили Нобелевскую премию за применение экономической теории к тому, в чем экономика изначально неспособна разобраться:

«Соблазнительно думать, что Англия всегда была мореходной и финансовой державой, но этим навыкам нужно было учиться, причем одновременно. Вот почему книга »An Introduction to Merchants Accounts" («Введение в торговые счета»), написанная Джоном Коллинзом в 1653 году, стала большим событием.
Англия поздно освоила морскую торговлю, и поэтому используемые инструкции по итальянским методам бухгалтерского учета, как правило, переводились с голландского. Однако Коллинз провел некоторое время на английском корабле в Средиземном море, сражаясь за венецианцев, и сам изучил итальянские методы. Образцы записей, приведенные в учебнике Коллинза, отражают те сделки, которые были распространены в Англии в то время, и которым он научился: масло из Прованса, мыло из Венеции, имбирь и хлопок, которые наемные слуги выращивали на Барбадосе.

К середине XVIII века и торговля, и учебники изменились. 400-страничный «Book-keeping Methodised» («Систематизированный бухгалтерский учет») Джона Мэйра стал самым популярным учебником по бухгалтерскому учету в англоязычном атлантическом мире — Джордж Вашингтон хранил копию в Маунт-Верноне. Мэйр обещал преподавать и теорию, и практику по той же «итальянской форме», но его новые примеры отражали новые принципы торговли на больших расстояниях. Целая глава примеров была посвящена Ямайке, Барбадосу и Подветренным островам, которые Мэйр называл сахарными колониями. Еще одна глава была посвящена Вирджинии и Мэриленду как табачным колониям.
Пока британцы обучались итальянскому бухгалтерскому учету, они учились и у португальцев с голландцами принципам engenhos (система предприятий, где рабы-африканцы сажали, собирали и перерабатывали сахар). Трансатлантическая торговля велась не просто от случая к случаю. Имбирь и хлопок на Барбадосе стали в некотором роде сахаром, потому что engenhos был намного прибыльнее для их владельцев. Как мы теперь можем прочитать даже в учебниках, сахар стал двигателем Атлантики.

Я вернулся к Коллинзу и Мэйру после того, как Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон получили премию Sveriges Riksbank Prize по экономическим наукам в память об Альфреде Нобеле за то, что взялись за изучение расхождения — почему некоторые страны наслаждались устойчивым процветанием с раннего современного периода, в то время как другие чахли. Ученые утверждают, что разницу создали институты, правовые привычки и общество. Инклюзивные институты, которые обеспечивали права собственности и поощряли инвестиции, а также обеспечивали равный доступ к ресурсам и услугам, с большей вероятностью обеспечивали процветание. Экстрактивные институты, опирающиеся на небольшую элиту (не плюралистическую), которая имеет всю власть и принимает решения, приносящие ей пользу и обогащающие ее, не заботясь о большей части населения, препятствующие инвестициям, со временем обеспечивают низкий рост.

В книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» Аджемоглу и Робинсон в 2012 году изложили свою работу о институтах, используя в качестве примеров Англию, Барбадос и Вирджинию конца XVII века. Англия и Вирджиния стали инклюзивными: права собственности, законодательные собрания, ограниченные, но медленно расширяющиеся франшизы. Барбадос стал экстрактивным, добывающим, полагающимся на рабский труд в целях получения прибыли для небольшой элиты.
Эти описания верны, но недостаточны для полноты картины, поскольку Англия, Барбадос и Вирджиния были частью одной и той же системы. Тот же самый контролируемый внутренний рынок, защищенный тарифами, отправлял рабский табак и рабский сахар через факторы в колониях торговцам в Лондон и Глазго.
Форма этого контролируемого рынка была ясна Джону Мэйру, который написал главу с инструкциями о том, как учитывать рабов и торговлю сахаром через факторы на Барбадосе и Ямайке, объясняя, как эта торговля «не только дает работу множеству людей за границей в колониях, но и лишает работы огромное количество людей дома». И производители и торговцы, как писал он, «таким образом не только поддерживаются, но многие из них и обогащаются».
Лондонские купцы и барбадосские плантаторы, широко представленные в парламенте, стали влиятельными сторонниками инклюзивных институтов в Великобритании не в противовес экстрактивным институтам по ту сторону океана, а благодаря им.

Легко придираться к лауреатам Нобелевской премии со стороны. Если они неправы, вы легко можете это доказать и заявить о своей поездке в Стокгольм. Однако вопрос о том, насколько добыча способствовала финансовым и промышленным революциям в Англии, является одной из наиболее открытых и яростно оспариваемых проблем ранней современной атлантической истории. Проблема раскрывается хорошо документированными, убедительными данными о инклюзивных институтах ранней современной Британии. Аджемоглу, Джонсон и Робинсон столкнулись с этим вопросом — он есть в их сносках. Но они, кажется, не посчитали их важными.
Они, по всем показателям, приятные и вдумчивые ребята, так что проблема, похоже, не в высокомерии или преднамеренной слепоте. Скорее, эта неспособность увидеть, как Лондон, Вирджиния и Барбадос функционируют в рамках одной системы, что является, по иронии судьбы, институциональной проблемой в профессии экономиста.

Экономисты действительно хороши в числах. Это важно. Числа имеют значение, и способность делать выводы о том, как они влияют друг на друга, тоже имеет значение. Однако некоторые принципы и понятия, похоже, не оцифровываются очевидным образом, или иногда числа ограничены тем, что трудно измерить.
Полезно думать о таких вещах, как институты, образ мышления и государство, которое формирует рынки. Аджемоглу, Джонсон и Робинсон правы, когда видят важность институтов, и они правы, когда тянут остальную часть своей профессии в ту же сторону. Проблема в том, что институты — это как раз те части рынков, которые по своей природе сопротивляются исследованиям посредством чисел.
К счастью, есть другие дисциплины, которые находят, обучают и аттестовывают людей, хорошо понимающих политические и культурные силы, управляющие институтами. Эти дисциплины — остальная часть социальных наук — социология, история, антропология, политология.
Экономисты приучены смотреть свысока на остальные социальные науки как на несерьёзные, но забавная старая штука состоит в том, что вы достигаете конца чисел и натыкаетесь на институт. Вам нужны новые инструменты, а именно те, о которых вам говорили, что им не хватает строгости. После объявления этой Нобелевской премии экономисты поздравляли себя с тем, что последовали за Аджемоглу, Джонсоном и Робинсоном в институты. Они, по сути, гордятся тем, что открыли остальные социальные науки.
Было бы невежливо игнорировать экономистов. Например, изучение истории — это всего лишь приложение глазных яблок к бумаге с течением времени. Приветствоваться должно все. Но разумно ожидать любопытство и дисциплины, просить экономистов достаточно продолжительное время сидеть спокойно, чтобы ответить на все основные вопросы, которые задают каждому аспиранту первого года обучения. Мастерство в решении этих вопросов — это не просто показатель статуса; оно показывает, насколько хорошо вы понимаете то, что уже было сказано, и почему вы можете внести что-то новое и значимое.

Экономисты никогда не помышляли бы о том, как подойти к природе фирмы, тщательно не объяснив, какова их позиция, например, по Рональду Коузу. Но именно это делают Аджемоглу и Робинсон в первой главе книги «Почему одни страны богатые, а другие бедные».
Они утверждают, что Вирджинская компания начиналась как добывающая, искала золото, а затем к 1620-м годам приступила к разработке инклюзивных институтов, таких как Генеральная ассамблея Вирджинии — «начало демократии в Соединенных Штатах». Сноски раскрывают такой источник, как Эдмунд Морган, который в 1975 году опубликовал то, что до сих пор является единственной самой важной книгой о ранней колониальной Вирджинии. Но название этой книги, к сожалению, «American Slavery, American Freedom» («Американское рабство, американская свобода»).
Морган утверждал, что институты демократии и рабства в ранней Вирджинии развивались вместе, под влиянием одних и тех же событий. В течение примерно первых 30 лет развития Вирджинии, как табачной плантации, к рабам-африканцам и белым кабальным слугам относились с одинаковым пренебрежением, они вместе работали на полях, часто делали общее дело и даже вступали в брак. Однако, когда белые виргинские слуги стали жить дольше, они взбунтовались и потребовали ограничить привилегии крупных плантаторов. В тот же период виргинцы создали свой кодекс для рабов, запретив смешанные браки, написав закон о матке, который связывал статус ребенка со статусом матери, подтверждая, что статус раба был постоянным, и отговаривая белых женщин от рождения детей от чернокожих мужчин.
Морган утверждает, что экстрактивный институт черного рабства изменился к концу века, став еще более драконовским и жестоким, поскольку демократические институты колониального Уильямсбурга стали более представительными. Инклюзивные институты для белых виргинцев стали возможны не вопреки экстрактивному институту черного рабства, а благодаря ему.

Вам не обязательно соглашаться с Эдмундом Морганом, когда вы пишете о ранней Америке. Но вы должны ответить ему, так же, как вы отвечаете Рональду Коузу, когда пишете о фирме. Это не узкоспециализированное прочтение старой работы. Это один из центральных тезисов историографии ранних американских институтов.
Аджемоглу и Робинсон прочитали книгу под названием «American Slavery, American Freedom», использовали отрывки об американской свободе и выбросили отрывки об американском рабстве. Новые экономические институционалисты рассматривают работу об институтах известного историка не как связный аргумент, а как источник анекдотов. Если бы они делали это с данными, вы бы назвали это подгонкой результатов.
В книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» присутствует историографическая подгонка данных. Они цитируют Шеридана (1973) об условиях на Барбадосе. Но в его книге «Sugar and Slavery» («Сахар и рабство») частично утверждается, что англичане не просто получали прибыль от рабства в Вест-Индии, они накапливали капитал и компетентность в судоходстве и финансах.
Это нетрудно найти у Шеридана; он строит всю свою работу вокруг спора конца XVIII века между Адамом Смитом и Эдмундом Берком. Смит утверждал, что сахарные колонии были дорогостоящей ошибкой. Берк указывал, что сахарные колонии стали важнейшим пунктом назначения для английского экспорта. Шеридан продвигает этот аргумент вперед вплоть до большого атлантического вопроса роста. По его словам, новые последователи Смита «склонны сосредотачиваться на таких коренных [британских] силах перемен, как наука и технологии, предпринимательство и формирование капитала, действуя и реагируя таким образом, чтобы снизить институциональные барьеры для экономического роста».
Новые последователи Берка видели в Атлантической империи «важный источник богатства для метрополии», который «поддерживал, а в некоторых случаях и напрямую финансировал молодых производителей, начавших промышленную революцию». Империя создавала новое богатство, которое оплачивало новые земельные владения и парламентариев, которые «влияли на имперскую политику в своих собственных интересах».

Аджемоглу, Джонсон и Робинсон — последователи Смита. Это их право; большинство экономистов такие же. Но, если их интересуют институты и они собираются использовать Шеридана, почему бы на самом деле не отнестись к Шеридану серьезно?
В книге «Сахар и рабство» вы найдете отчет о ткаом же накоплении навыков в финансах и торговле, что и в учебнике Джона Мэйра. Шеридан предлагает неудобную историю происхождения институтов британских финансов, которые, помимо прочих достижений, создали и Financial Times. Если вы собираетесь изучать институты, вам следует быть любопытным по отношению ко всем из них.

В этом году Риксбанк присудил свою премию за столь избирательное отношение к ранним версиям современных институтов, что оно стало своего рода сказкой на ночь для капиталистов. Хорошие институты создавали процветание. Плохие — нищету.
Но хорошие и плохие институты всегда были парными. Их не так-то просто разделить в естественных экспериментах, и так же полезно увидеть, как они связаны. Демократия и верховенство закона — лучшие институты, которые у нас есть. Мы должны годиться ими и бороться за их сохранение. И они действительно создают устойчивый экономический рост. Но история того, как они появились, может вызывать дискомфорт. Этот дискомфорт так же важен, как и празднование. Оба чувства могут помочь нам и сегодня проводить лучшую политику.
Вероятно, после этой Нобелевской премии больше молодых экономистов последуют примеру Аджемоглу, Джонсона и Робинсона для погружения в институты и историю. Это хорошо! Еще, пожалуйста! Загляните на исторический факультет. Возьмите книгу. Но вы должны убедиться, что прочитали ее целиком."

Александр Аузан в видео «Что не так с Нобелевской премией по экономике?» по теме здесь.

Телеграм-канал «Интриги книги»