Сделка с совестью

бизнес, есть бизнес… деньги не пахнут
и власть, по сути, это тоже бизнес

дедушка в поле гранату нашел
с этой гранатой к райкому пошел
бросил, дедуля, гранату в окно
дедушка старый — ему все равно

Для кого-то деньги являются высшей ценностью. Тут ничего не поделаешь.

«времена не выбирают, в них живут и умирают» ©

есть времена, общества, ситуации  когда/где без сделки с совестью просто не проживёшь (или не выживешь)…

Ну сделайте свой сайт и не жалуетесь. Если при этом удастся сделать его чистеньким, без рекламы мошенников, без политцензуры, да ещё при этом хоть сколько-нибудь рентабельным (и чтобы ещё Роскомнадзор не закрыл) — я думаю вам все в ноги упадут.
Пока же имеем что имеем, для общения годится, погуглите AdBlock

Здря Вы, иногда же даже плюсует и соглашается.И иногда он правду пишет…

Так всегда будет, революционная обстановка созревает только тогда, когда уже нет тех кого не задели

MadQuant, да, тоже неприятно стало… удалил его из списка читаемых… Особенно понравилось — ждать условно месяц паттерна на дневном ТФ, а дальше тейк 1.5% ) Причем до этого сигнала явная возможность входа по очень похожему паттерну… Совпадение? )

этакая обыденность зла...
потихоньку ломают, исподволь...
ведь концлагеря, гестапо, гитлерюгенд, фюрер — на благо нации…

Когда они пришли за коммунистами, Мне было все равно, я не коммунист. Когда они пришли за эсэрами, Мне было все равно, я не эсэр. Когда они пришли за профсоюзами, Я не протестовал, ведь я не профсоюзный деятель Когда они пришли за евреями, Я молчал, я ведь не еврей. А когда они пришли за мной, Некому было больше протестовать.

Как раз коммунистов они считали первыми мошенниками.
И это как бы, исторически подтверждается уже хотя бы тем, что они захватили власть мошенническим образом.
Правда, не совсем ясно, как такое стало вообще возможно, как если бы сейчас какой-нибудь Навальный явился в думу, и объявил о роспуске.
Но мошенник следы за собой подчищает. Теперь хрен узнаешь, а мертвые не разговаривают

Кстати, последний мошеннический скандал, если кто не видел
Там, по-ходу, на тотализаторе кто-то неплохо снял


Бой почему-то выложили спустя сутки

Когда они пришли за коммунистами

Из книги-воспоминаний Заболоцкого:

Это случилось в Ленинграде 19 марта 1938 г. Секретарь Ленинградского
отделения Союза писателей Мирошниченко вызвал меня в союз по срочному делу.
В его кабинете сидели два не известных мне человека в гражданской одежде.
— Эти товарищи хотят говорить с вами, — сказал Мирошниченко.
Один из незнакомцев показал мне свой документ сотрудника НКВД.
— Мы должны переговорить с вами у вас на дому, — сказал он.
В ожидавшей меня машине мы приехали ко мне домой, на канал Грибоедова.
Жена лежала с ангиной в моей комнате. Я объяснил ей, в чем дело. Сотрудники
НКВД предъявили мне ордер на арест.
— Вот до чего мы дожили, — сказал я, обнимая жену и показывая ей ордер.
Начался обыск. Отобрали два чемодана рукописей и книг. Я попрощался с
семьей. Младшей дочке было в то время 11 месяцев. Когда я целовал ее, она
впервые пролепетала: «Папа!» Мы вышли и прошли коридором к выходу на
лестницу. Тут жена с криком ужаса догнала нас. В дверях мы расстались.
Меня привезли в Дом предварительного заключения (ДПЗ), соединенный с
так называемым Большим домом на Литейном проспекте. Обыскали, отобрали
чемодан, шарф, подтяжки, воротничок, срезали металлические пуговицы с
костюма, заперли в крошечную камеру. Через некоторое время велели оставить
вещи в какой-то другой камере и коридорами повели на допрос.
Начался допрос, который продолжался около четырех суток без перерыва.
Вслед за первыми фразами послышались брань, крик, угрозы. Ввиду моего отказа
признать за собой какие-либо преступления меня вывели из общей комнаты
следователей, и с этого времени допрос велся главным образом в кабинете
моего следователя Лупандина (Николая Николаевича) и его заместителя
Меркурьева. Этот последний был мобилизован в помощь сотрудникам НКВД,
которые в то время не справлялись с делами ввиду большого количества
арестованных.
Следователи настаивали на том, чтобы я сознался в своих преступлениях
против советской власти. Так как этих преступлений я за собою не знал, то
понятно, что и сознаваться мне было не в чем.
— Знаешь ли ты, что говорил Горький о тех врагах, которые не сдаются? -
спрашивал следователь. — Их уничтожают!
— Это не имеет ко мне отношения, — отвечал я.
Апелляция к Горькому повторялась всякий раз, когда в кабинет входил
какой-либо посторонний следователь и узнавал, что допрашивают писателя.
Я протестовал против незаконного ареста, против грубого обращения,
криков и брани, ссылался на права, которыми я, как и всякий гражданин,
обладаю по советской конституции.
— Действие конституции кончается у нашего порога, — издевательски
отвечал следователь.
Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать
физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг
друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки
за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то
неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось
разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание
стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно
и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых
меня спрашивали. Впрочем, допрос иногда прерывался, и мы сидели молча.
Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.
По ходу допроса выяснялось, что НКВД пытается сколотить дело о некоей
контрреволюционной писательской организации. Главой организации
предполагалось сделать Н. Тихонова. В качестве членов должны были
фигурировать писатели-ленинградцы, к этому времени уже арестованные:
Бенедикт Лившиц, Елена Тагер, Георгий Куклин, кажется, Борис Корнилов,
кто-то еще и, наконец, я. Усиленно допытывались сведений о Федине и Маршаке.
Неоднократно шла речь о Н. Олейникове, Т. Табидзе, Д. Хармсе и А. Введенском
— поэтах, с которыми я был связан старым знакомством и общими литературными
интересами. В особую вину мне ставилась моя поэма «Торжество Земледелия»,
которая была напечатана Тихоновым в журнале «Звезда» в 1933 г. Зачитывались
«изобличающие» меня «показания» Лившица и Тагер, однако прочитать их
собственными глазами мне не давали. Я требовал очной ставки с Лившицем и
Тагер, но ее не получил.
На четвертые сутки, в результате нервного напряжения, голода и
бессонницы, я начал постепенно терять ясность рассудка. Помнится, я уже сам
кричал на следователей и грозил им. Появились признаки галлюцинации: на
стене и паркетном полу кабинета я видел непрерывное движение каких-то фигур.
Вспоминается, как однажды я сидел перед целым синклитом следователей. Я уже
нимало не боялся их и презирал их. Перед моими глазами перелистывалась
какая-то огромная воображаемая мной книга, и на каждой ее странице я видел
все новые и новые изображения. Не обращая ни на что внимания, я разъяснял
следователям содержание этих картин. Мне сейчас трудно определить мое
тогдашнее состояние, но помнится, я чувствовал внутреннее облегчение и
торжество свое перед этими людьми, которым не удается сделать меня
бесчестным человеком. Сознание, очевидно, еще теплилось во мне, если я
запомнил это обстоятельство и помню его до сих пор.
Не знаю, сколько времени это продолжалось. Наконец меня вытолкнули в
другую комнату. Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но
последовал второй удар — в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь
от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки, и мне показалось,
начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришел в
себя, как какие-то не известные мне парни поволокли меня по каменным
коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью. Они
втащили меня в камеру с железной решетчатой дверью, уровень пола которой был
ниже пола коридора, и заперли в ней. Как только я очнулся (не знаю, как
скоро случилось это), первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не
дать убить себя этим людям или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром!
В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и
подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я
прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим
занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы
раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как
пикой, оборонялся насколько мог и скоро отогнал от двери всех тюремщиков.
Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и
привести его в действие. Струя воды под сильным напором ударила в меня и
обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и после долгих усилий
вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами,
и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности -
настолько велики были следы истязаний.
Я очнулся от невыносимой боли в правой руке. С завернутыми назад руками
я лежал прикрученный к железным перекладинам койки. Одна из перекладин
врезалась в руку и нестерпимо мучила меня. Мне чудилось, что вода заливает
камеру, что уровень ее поднимается все выше и выше, что через мгновение меня
зальет с головой. Я кричал в отчаянии и требовал, чтобы какой-то губернатор
приказал освободить меня. Это продолжалось бесконечно долго. Дальше все
путается в моем сознании. Вспоминаю, что я пришел в себя на деревянных
нарах. Все вокруг было мокро, одежда промокла насквозь, рядом валялся
пиджак, тоже мокрый и тяжелый, как камень. Затем, как сквозь сон, помню, что
какие-то люди волокли меня под руки по двору… Когда сознание снова
вернулось ко мне, я был уже в больнице для умалишенных.

Заболоцкий был мужиком крепким, ни в чем, по-ходу не признался. Он боялся подставить невинных людей, это придавало сил.

Но его все равно посадили.

Его известное стихотворение, переделанное в песню:

Признание

Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!

Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумашедшая.

Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.

Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.

Что прибавится — не убавится,
Что не сбудется — позабудется...
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?

Его сейчас народ плохо знает. Это прискорбно. Один из виднейших литераторов, прекрасный русский поэт. Написал художественный перевод «Слова о полку»

Реабилитирован в 63-м

Еще лет пять севена не забанили — а он тот мошенник. Взял кредит у девушки и не вернул

список «сделок с совестью» в студию

/ здесь фрагмент кино «огласите весь список" /

купил колбасу дешевле:? вдруг сделка с совестью ?

прошёл пешком и недодал таксистам:
? вдруг сделка с совестью?