Капитализм - враг рынка

«Капитализм — враг рынка. Капитализм сам убивает рынок»

Данная книга, даже брошюра, является лекциями Фернана Броделя, прочитанными в одном из университетов США. По сути, в этих лекциях, он изложил основные идеи своего трехтомного труда «Материальная цивилизация, экономика и капитализм».

В данной книге Фернан Бродель приводит убийственные аргументы того, что рыночная экономика и капитализм — вещи не связанные.

Три культуры — три злака — три цивилизации:
Пшеница, рис и кукуруза явились результатом очень древнего отбора и бессчетного ряда экспериментов, определив, в результате многовековых «отклонений» (по выражению Пьера Гуру, самого великого из французских географов), выбор цивилизации. Пшеница, занимающая огромные площади, требующая, чтобы земли регулярно отдыхала, позволяет и предполагает занятие животноводством: можно ли вообразить историю Европы без домашних животных, плугов, упряжек, повозок? Культура же риса возникает на основе своего рода огородничества, интенсивного земледелия, не оставляющего места для животных. Что касается кукурузы, то это. несомненно, самая удобная культура, из нее легче всего готовить повседневные блюда, ее возделывание оставляет немалый досуг — отсюда привлечение крестьян к государственным работам и циклопические памятники индейских цивилизаций. Так невостребованная рабочая сила была употреблена обществом для своих целей. 

Рынок — это не изобретение просвещенной Европы:

Первое, что можно отметить, обратившись к неевропейским странам, это то, что повсюду существуют рынки, даже в едва зародившихся обществах в Черной Африке или у американских индейцев. Тем более это верно для развитых обществ с высокой плотностью населения, которые буквально нашпигованы простейшими рынками. Одно небольшое усилие — и эти рынки у нас перед глазами, они еще живут или их жизнь легко может быть воссоздана. В странах Ислама города практически лишили деревни их рынков, поглотив последние, подобно тому, как это произошло в Европе. Самые крупные из этих рынков располагались у монументальных городских ворот, на площади, не принадлежащей, строго говоря, ни городу, ни деревне, где горожанин и крестьянин встречались как бы на нейтральной территории. Небольшие местные рынки возникали и в самих городах, на их узких улицах и тесных площадях. Там можно было купить хлеб, некоторые другие товары и, в отличие от европейских рынков, множество готовых блюд: рубленые мясные котлеты. жареные бараньи головы, оладьи, сладости. Существовали и крупные торговые центры — фондуки. базары, как Бешистан в Стамбуле; они объединяли в себе открытые и крытые на европейский манер рынки, а также множество лавок.

В Индии наблюдалась следующая особенность: не было ни одной деревни, которая не имела бы своего рынка. Это объяснялось необходимостью обращать в деньги, пользуясь услугами торговца-бании, подати сельской общины, собиравшиеся натурой, чтобы затем выплачивать их либо Великому Моголу, либо феодалам из его свиты. Следует ли усматривать в существовании этой огромной туманности деревенских рынков недостаточную хватку городской экономики в Индии? Или, наоборот, считать, что торговец-бания участвует в некоей разновидности private market, скупая продукцию там, где она производится, в самой деревне?

Самая удивительная организация на уровне простейших рынков обнаруживается, без сомнения, в Китае, где она принимает географически точную, почти математическую форму. Возьмем местечко или маленький город. Обозначим его точкой на листе бумаги. Вокруг этой точки располагаются 6-10 деревень — на расстоянии, позволяющем крестьянину в течение дня добраться до городка и вернуться назад. Этот геометрический объект, состоящий из центра и десяти окружающих его точек, мы назовем кантоном. Это и будет зона действия местного рынка.

Разберемся в терминах:

Сегодня я хотел бы остановиться на вещах, относящихся непосредственно к обмену, для обозначения которых будут использованы два термина: рыночная экономика и капитализм. Использование двух терминов указывает на то, что мы предполагаем различать оба эти сектора, которые, на наш взгляд, не сливаются в единое целое.
овторим, впрочем, что эти два рода деятельности — рыночная экономика и капитализм — до XVIII века оставались в меньшинстве и что огромная масса человеческих действий охватывалась, поглощалась огромной сферой материальной жизни. Если рыночная экономика и распространялась вширь, если она и покрывала уже обширные пространства и достигла зримых успехов, то слой ее был все еще по-прежнему тонок. Что же касается той реальности Старого Порядка, которую я — правильно или не вполне правильно — называю капитализмом, то она принадлежит блестящему, усложненному, но весьма узкому слою, не охватывающему всей экономической жизни, и не создававшему — здесь исключения лишь подтверждают правило — собственного «способа производства», который обладал бы внутренней тенденцией к самораспространению. И даже так называемый торговый капитализм был пока еще далек от того, чтобы овладеть и управлять рыночной экономикой в целом, хотя последняя и является необходимым предварительным условием его господства. И все же роль капитализма на национальном, международном и мировом уровне становилась уже очевидной.
Разве можно забыть, как часто рынок искажался, фальсифицировался, как фактические или официальные монополии произвольно устанавливали цены?

В конечном счете, если я употребил слово ''капитализм" в дискуссии об эпохе, в которой, как по-прежнему считается, у него нет «права гражданства», то это потому, что мне нужен был термин, отличный от термина «рыночная экономика», для обозначения явно другой деятельности. В мои намерения, разумеется, не входило «впустить волка в овчарню». Я прекрасно знал (ведь столько историков уже говорили — и со знанием дела), что этот боевой клич двусмыслен, дьявольски наполнен современностью, а потенциально — и анахроничен. И если, пренебрегая осторожностью, я распахнул перед ним дверь, у меня на это были многие причины.

Прежде всего, некоторые процессы, протекавшие между XV и XVIII веком нуждаются в особом названии. Присмотревшись к ним, убеждаешься, что простое отнесение их к рыночной экономике в обычном понимании граничит с абсурдом. Слово же, которое при этом само приходит на ум — это капитализм.

В раздражении вы гоните его в дверь — оно тут же возвращается в окно. Ибо вы не находите для него адекватной замены — и это симптоматично. Как сказал один американский экономист, лучшим доводом за использование слова капитализм, как бы его не порочили, является гот факт, что не найдено ничего другого, чтобы его заменить. Конечно, этот термин обладает существснн(лм недостатком: за ним тянется целый шлейф споров и ссор. Однако эти ссоры — добрые, менее добрые и вовсе вздорные — не могут быть, по правде говоря, проигнорированы; нельзя действовать и вести обсуждение так, как если бы их не существовало. Есть и еще более серьезный недостаток: это слово наполнено смыслом, который придает ему современная жизнь.

Ибо слово капитализм входит в широкое употребление в самом начале XX века. Я склонен усматривать, с некоторой долей произвола, разумеется, что его реальное вхождение в современный язык связано с появлением в 1902 году широко известной книги Вернера Зомбарта «Современный капитализм» («Der moderne Kapitalismus''). Маркс этого слова практически не употреблял. И вот нам напрямую грозит обвинение в худшем из грехов — анахронизме. „Никакого капиnализма до промышленной революции не было, — воскликнул однажды один еще молодой историк, — капитал — да, но капитализм — нет'“

 капитал и капиталист

Капитал — это ощутимая реальность, совокупность легко идентифицируемых средств, постоянно находящихся в работе;

капиталист — это человек, который управляет или пытается управлять включением капитала в непрерывный процесс производства, на поддержание которого обречены любые общества; капитализм — это в общих чертах — но только в общих — тот способ, которым проводится — обычно в не самых альтруистических целях — бесконечная игра такого включения.

Ключевым словом является капитал. В работах экономистов оно приобрело ярко выраженное значение „капитальные богатства“. Оно не означает, таким образом, только накопленную сумму денег, но и могущие быть использованными и используемые — результаты любого прошлого труда: капитал — это дом, собранное зерно, корабль, дорога. Однако капитальные богатства оправдывают свое имя лишь в том случае, если они участвуют в возобновляемом процессе производства: деньги, составляющие неиспользуемое сокровище, не являются капиталом, не будет им и неиспользуемый лес и т.д. Приняв это к сведению, задашься вопросом: известно ли нам хотя бы какое-нибудь одно человеческое общество, которое не накапливало бы капитальных благ, которое не использовало бы их регулярно в своей трудовой деятельности, и которое в ходе этой деятельности не восстанавливала бы их, нс заставляло бы их приносить доход? Самая бедная деревня XV века на Западе имела дороги, поля очищенные от камней, окультуренные земли, ухоженные леса, живые изгороди, сады, водяные мельницы, запасы семян… Расчеты, произведенные для экономик Старого Порядка, показывают, что соотношение между совокупным продуктом года работы и суммой капитальных богатств — тем, что по-французски принято называть достоянием (patrimoine) — составляло 1 к 3 или 4, т.е., в сущности, было тем же, что Кейнс допускал применительно к современным экономикам. Таким образом, каждое общество, вероятно, имеет в качестве резерва эквивалент трех или четырех годовых доходов, который оно использует для успешного ведения производства; впрочем, это достояние лишь частично привлекается для этих целей, никогда на все 100 процентов.

значимое различие между капитализмом и рыночной экономикой 

Конечно же, вы не ждете от меня абсолютного противопоставления — вот, мол, внизу вода, над ней

— масло. Экономическая реальность не состоит из простых веществ. Однако, вам нетрудно будет принять допущение, что возможны, по меньшей мере, две формы рыночной экономики (А и Б). отличимые друг от друга хотя бы из-за различий в устанавливаемых ими человеческих, экономических к общественных отношениях.

К первой категории (А) я бы отнес повседневный рыночный обмен, местную торговлю или обмен на небольшие расстояния — поставки хлеба или леса в ближайший город — и даже торговлю в несколько более широком радиусе, если она носит регулярный, предсказуемый, рутинный характер и открыта как для крупных, так и для мелких торговцев.

Таковы поставки зерна из Прибалтики через Данциг в Амстердам в XVII веке, поставки растительного масла и вина из Южней Европы в Северную — представьте караваны немецких повозок, отправляющиеся каждый год за белым вином в Истрию.

Хорошим примером таких обменов, не таящих никаких сюрпризов, гае все как на ладони, где всякому заранее известна подноготная любой сделки и можно всегда прикинуть будущую прибыль, может служить рынок небольшого городка — местечка. На нем встречаются, главным образом, производители — крестьяне, крестьянки, ремесленники и покупатели — либо из самого местечки, либо из близлежащих деревень.

Спекулянт (трейдер) — разрушитель рынка

Изредка появляются самое большее два-три торговца, т.е. посредника между производителем и потребителем. Такой торговец может при случае нарушить жизнь рынка, подчинить его, повлиять на цены, маневрируя запасами товара: может случиться, что мелкий перекупщик, в нарушение установленного порядка, перехватит крестьян у входа в местечко, купит их продукцию по сниженной цене, а затем сам станет продавать ее покупателям — это простейший вид махинаций, распространенный вокруг любого местечка и тем более города, способный при известном распространении вызвать повышение цен. Таким образом, даже в воображаемом идеальном местечке с его упорядоченной, законной торговлей „в открытую“, „из рук в руки, глаза в глаза“, согласно известному немецкому выражению, не будет полностью исключен обмен по модели В, стремящийся ускользнуть от гласности и контроля. В свою очередь, регулярная торговля, в которой участвуют крупные караваны судов, груженных зерном, является гласной торговлей: кривая цен при отплытии из Данцига и по прибытии в Амстердам синхронны, а уровень прибыли скромен, но надежно обеспечен. Но если, к примеру, около 1590 года Средиземноморье поразит голод, то международные торговцы, представители крупных клиентов, тотчас заставят корабли свернуть с привычного курса, и их груз, попав в Ливорно или Геную, в три-четыре раза поднимется в цене. 

public market и privatemarket

Как только начинаем движение вверх по ступеням иерархии обменов, сразу обнаруживается господство второго типа экономики, рисующего перед нами уже иную „сферу обращения“. Английские историки отмечают, что начиная с XV века наряду с традиционным общественным рынком (.public market), возникает и приобретает все большее значение другой рынок, который они назвали частным рынкам (private market), а я назову, чтобы подчеркнуть его отличие от первого, противорынком. Действительно, не пытается ли он избавиться от правил традиционного рынка, нередко чересчур сковывающих? Передвижные торговцы, сборщики, скупщики товаров направляются непосредственна к производителю. Они покупают непосредственно у крестьян шерсть, коноплю, живой скот, кожи, рожь или пшеницу, птицу и т.д. Иногда они даже скупают эти продукты заранее — шерсть до стрижки овец, пшеницу на корню. Простая расписка, данная в деревенской корчме или на самой ферме, служит купчей. Затем они доставят свои покупки на телегах, вьючных животных или лодках в большие города или внешние порты. Подобная практика встречается вокруг Парижа и Лондона, в Сеговии так скупается шерсть, вокруг Неаполя — зерно, в Апулии — растительное масло, на Малайском архипелаге — перец...

Если передвижной торговец не приезжает в само крестьянское хозяйство, то встреча назначается на подступах к рынку, недалеко от рыночной площади или чаще всего на постоялом дворе. Постоялые дворы служат также перевалочными пунктами, они же обеспечивают транспорт. О том, что этот вид обмена влечет замену условий коллективного рынка системой индивидуальных сделок, сроки которых произвольно меняются в зависимости от положения каждого из участников, недвусмысленно свидетельствуют многочисленные процессы, возбуждаемые в Англии по поводу расписок, выданных продавцами. Очевидно, что речь идет здесь о неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места, и где торговец обладает двумя преимуществами: он разрывает прямую связь между производителем и конечным потребителем продукции (только ему известны условия сделок на обоих концах промежуточной цепи, а следовательно, и ожидаемая прибыль), а кроме того у него есть наличные деньги, и это его главный аргумент. Таким образом, между производством и потреблением возникают длинные торговые цепочки, они утверждаются благодаря своей несомненной эффективности, в частности, в снабжении больших городов, и именно их эффективность заставляет власти закрывать глаза на нарушения или, во всяком случае, ослаблять контроль.

Между тем, чем длиннее становятся эти цепочки и чем меньше они соответствуют существующим регламентациям и подчиняются обычным формам контроля, тем отчетливее обозначается процесс капитализма. Исключительно ярко он проявляется в торговле на дальние расстояния Fernhandel, в которой отнюдь не только немецкие историки усматривают высшую степень обмена. Торговля на дальние расстояния преимущественно является областью свободного маневра, она действует на расстояниях, которые не дают осуществлять над ней обычный контроль, или позволяют ослабить его; она, если нужно, ведется между Коромандельским или Бенгальским побережьем и Амстердамом, между Амстердамом и таким-то торговым домом в Персии, Китае или Японии. В этой обширной зоне действий у нее есть возможность выбора, и она делает свой выбор, доводя до возможного максимума прибыль. Если вдруг размер прибыли от торговли с Антильскими островами уменьшается до скромных пределов, ничего страшного — в тот же момент торговля с Индией или Китаем обеспечит двойные барыши. Достаточно, так сказать, приложить приклад к другому плечу.

природа капитализма

— Капитализм по-прежнему основывается на использовании международных ресурсов и возможностей, он существует в мировом масштабе, по крайней мере, он стремится заполнить весь мир. И главная его нынешняя забота состоит в восстановлении этого универсализма.

— Он всегда с необыкновенной настойчивостью опирается на монополии де-факто, несмотря на яростное противодействие, с которым он при этом сталкивается. Организация, как ныне выражаются, по-прежнему приводит рынок в действие. Однако было бы ошибкой видеть в этом по-настоящему новое явление.

— Более того, вопреки тому, что обычно говорится, капитализм нс распространяется на всю экономику, на все занятое трудом общество; он никогда не заключает ни того. ни другого в свою, как утверждают, замкнутую и совершенную систему. Тройное членение, о котором я вам говорил, на материальную жизнь, рыночную экономику и капиталистическую экономику (последнюю со значительными дополнениями), сохраняет удивительную разрешающую способность и объяснительную силу. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть изнутри на некоторые характерные виды деятельности, существующие в настоящее время на каждом из упомянутых этажей. На самом нижнем даже в Европе вы найдете еще множество примеров самодостаточности, услуг, не учитываемых официальной статистикой, массу ремесленных мастерских. На среднем этаже возьмем пример производителя готового платьч — производство и сбыт продукции подчинены строгому и даже жесткому закону конкуренции; минутная невнимательность или слабость с его стороны означают для него крах. Что касается последнего, верхнего этажа, то я мог бы привести вам, помимо многого другого, пример двух известных мне крупных фирм — французской и немецкой, — якобы конкурирующих ме/<ду собой и вытеснивших всех других конкурентов с европейского рынка. При этом совершенно безразлично, в какую из них поступят заказы, поскольку произошло слияние их интересов — неважно каким способом.

Читайте Ленина:
Я подтверждаю, таким образом, свое мнение, к которому лично я пришел далеко не сразу: капитализм вырастает преимущественно на вершинных видах экономической деятельности или, во всяком случае, тяготеет к таким вершинам. Как следствие этого, такой капитализм „высокого полета“ парит над двойным низлежащим слоем — материальной жизнью и связной рыночной экономикой, являясь зоной высоких прибылей. Я поместил его, таким образом, в высшую область. Вы можете упрекнуть меня в этом, но не один я придерживаюсь такого мнения. В брошюре „Империализм, как высшая стадия капитализме/', написанной в 1917 году, Ленин дважды делает следующее утверждение: “Капитализм есть товарное производство на высшей ступени его развития; несколько десятков тысяч крупных предприятий являются всем, в то время как миллионы мелких — ничем». Однако эта истина, очевидная в 1917 году, является старой, очень старой истиной.

Проблема общественных формаций:

О чем я особенно сожалею — не как историк, а как человек своего времени, — так это о том, что и в капиталистическом, и в социалистическом мире упорно отказываются различать капитализм и рыночную экономику. Тем, кто на Западе возмущается жестокостями капитализма, политики и экономисты отвечают, что это наименьшее из зол, неизбежная оборотная сторона свободного предпринимательства и рыночной экономики. Я же вовсе так не думаю. Тем же, кто проявляет беспокойство — а такие мнения высказываются даже в Советском Союзе — по поводу неповоротливости социалистической экономики и хотел бы придать ей большую гибкость (я сказал бы: большую свободу), также отвечают, что это меньшее зло, неизбежная оборотная сторона избавления от бича капитализма. И в это я тоже не верю. Однако возможно ли вообще создать общество, которое было бы, с моей точки зрения, идеальным? Я, во всяком случае, не думаю, что в мире нашлось бы много сторонников такого общества.