I guess I've got to move across the river.
New Jersey beckons with its sulfur glow.
Say, numbered years are a lesser evil.
Money is green, but it doesn't grow.

I'll take away my furniture, my old sofa.
But what should I do with my windows' view?
I feel like I've been married to it, or something.
Money is green, but it makes you blue.

A body on the whole knows where it's going.
I guess it's one's soul that makes one pray,
even though above it's just a Boeing.
Money is green, and I am gray.

J. Brodsky

Я позабыл тебя; но помню штукатурку
     в подъезде, вздувшуюся щитовидку
     труб отопленья вперемежку с сыпью
     звонков с фамилиями типа "выпью"
     или "убью", и псориаз асбеста
     плюс эпидемию -- грибное место
     электросчетчиков блокадной моды.
     Ты умерла. Они остались. Годы
     в волну бросаются княжною Стеньки.
     Другие вывески, другие деньги,
     другая поросль, иная падаль.
     Что делать с прожитым теперь? И надо ль
     вообще заботиться о содержаньи
     недр гипоталамуса, т. е. ржаньи,
     раскатов коего его герои
     не разберут уже, так далеко от Трои.

     Что посоветуешь? Развеселиться?
     Взглянуть на облако? У них -- все лица
     и в очертаниях -- жакет с подшитым
     голландским кружевом. Но с парашютом
     не спрыгнуть в прошлое, в послевоенный
     пейзаж с трамваями, с открытой веной
     реки, с двузначностью стиральных меток.
     Одиннадцать квадратных метров
     напротив взорванной десятилетки
     в мозгу скукожились до нервной клетки,
     включив то байковое одеяло
     станка под лебедем, где ты давала
     подростку в саржевых портках и в кепке.
     Взглянуть на облако, где эти тряпки
     везде разбросаны, как в том квадрате,
     с одним заданием: глаз приучить к утрате?

     Не стоит, милая. Что выживает, кроме
     капризов климата? Другое время,
     другие лацканы, замашки, догмы.
     И я -- единственный теперь, кто мог бы
     припомнить всю тебя в конце столетья
     вне времени. Сиречь без платья,
     на простыне. Но, вероятно, тело
     сопротивляется, когда истлело,
     воспоминаниям. Как жертва власти,
     греху отказывающей в лучшей части
     существования, тем паче -- в праве
     на будущее. К вящей славе,
     видать, архангелов, вострящих грифель:
     торс, бедра, ягодицы, плечи, профиль
     -- всЈ оборачивается расплатой
     за то объятие. И это -- гибель статуй.

     И я на выручку не подоспею.
     На скромную твою Помпею
     обрушивается мой Везувий
     забвения: обид, безумий,
     перемещения в пространстве, азий,
     европ, обязанностей; прочих связей
     и чувств, гонимых на убой оравой
     дней, лет, и прочая. И ты под этой лавой
     погребена. И даже это пенье
     есть дополнительное погребенье
     тебя, а не раскопки древней,
     единственной, чтобы не крикнуть -- кровной!
     цивилизации. Прощай, подруга.
     Я позабыл тебя. Видать, дерюга
     небытия, подобно всякой ткани,
     к лицу тебе. И сохраняет, а не

     растрачивает, как сбереженья,
     тепло, оставшееся от изверженья.