Жизнь подносила огромные дули
с наваром.
Вот ты доехал до Ultima Thule
со своим самоваром.

Щепочки, точечки, всё торопливое
(взятое в скобку) –
всё, выясняется, здесь пригодится на топливо
или растопку.

Сизо-прозрачный, приятный, отеческий
вьётся.
Льётся горячее, очень горячее
льётся.

Лев Лосев.

Вариации из Некрасова

… Столетье промчалось. И снова,

Как в тот незапамятный год -

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.

Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд...

Но кони — всё скачут и скачут.

А избы — горят и горят.

1960


Наум Коржавин

Лежит камень в степи,
А под него вода течёт,
А на камне написано слово:
"Кто направо пойдёт —
Ничего не найдёт,
А кто прямо пойдёт —
Никуда не придёт,
Кто налево пойдёт —
Ничего не поймёт
И ни за грош пропадёт".

Перед камнем стоят
Без коней и без мечей
И решают: идти или не надо.
Был один из них зол,
Он направо пошёл,
В одиночку пошёл, 
Ничего не нашёл —
Ни деревни, ни сёл —
И обратно пришёл.

Прямо нету пути —
Никуда не прийти.
Но один не поверил в заклятья
И, подобравши подол,
Напрямую пошёл.
Сколько он ни бродил —
Никуда не добрёл.
Он вернулся, и пил,
И обратно пришёл.

Ну а третий был дурак,
Ничего не знал и так
И пошёл без опаски налево.
Долго ль, коротко ль шагал —
И совсем не страдал,
Пил, гулял и отдыхал,
Ничего не понимал.
Ничего не понимал,
Так всю жизнь и прошагал —
И не сгинул, и не пропал.

Владимир Высоцкий

<strong>1962</strong>

M.Б.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

1989

Я позабыл тебя; но помню штукатурку
     в подъезде, вздувшуюся щитовидку
     труб отопленья вперемежку с сыпью
     звонков с фамилиями типа "выпью"
     или "убью", и псориаз асбеста
     плюс эпидемию -- грибное место
     электросчетчиков блокадной моды.
     Ты умерла. Они остались. Годы
     в волну бросаются княжною Стеньки.
     Другие вывески, другие деньги,
     другая поросль, иная падаль.
     Что делать с прожитым теперь? И надо ль
     вообще заботиться о содержаньи
     недр гипоталамуса, т. е. ржаньи,
     раскатов коего его герои
     не разберут уже, так далеко от Трои.

     Что посоветуешь? Развеселиться?
     Взглянуть на облако? У них -- все лица
     и в очертаниях -- жакет с подшитым
     голландским кружевом. Но с парашютом
     не спрыгнуть в прошлое, в послевоенный
     пейзаж с трамваями, с открытой веной
     реки, с двузначностью стиральных меток.
     Одиннадцать квадратных метров
     напротив взорванной десятилетки
     в мозгу скукожились до нервной клетки,
     включив то байковое одеяло
     станка под лебедем, где ты давала
     подростку в саржевых портках и в кепке.
     Взглянуть на облако, где эти тряпки
     везде разбросаны, как в том квадрате,
     с одним заданием: глаз приучить к утрате?

     Не стоит, милая. Что выживает, кроме
     капризов климата? Другое время,
     другие лацканы, замашки, догмы.
     И я -- единственный теперь, кто мог бы
     припомнить всю тебя в конце столетья
     вне времени. Сиречь без платья,
     на простыне. Но, вероятно, тело
     сопротивляется, когда истлело,
     воспоминаниям. Как жертва власти,
     греху отказывающей в лучшей части
     существования, тем паче -- в праве
     на будущее. К вящей славе,
     видать, архангелов, вострящих грифель:
     торс, бедра, ягодицы, плечи, профиль
     -- всЈ оборачивается расплатой
     за то объятие. И это -- гибель статуй.

     И я на выручку не подоспею.
     На скромную твою Помпею
     обрушивается мой Везувий
     забвения: обид, безумий,
     перемещения в пространстве, азий,
     европ, обязанностей; прочих связей
     и чувств, гонимых на убой оравой
     дней, лет, и прочая. И ты под этой лавой
     погребена. И даже это пенье
     есть дополнительное погребенье
     тебя, а не раскопки древней,
     единственной, чтобы не крикнуть -- кровной!
     цивилизации. Прощай, подруга.
     Я позабыл тебя. Видать, дерюга
     небытия, подобно всякой ткани,
     к лицу тебе. И сохраняет, а не

     растрачивает, как сбереженья,
     тепло, оставшееся от изверженья.