Бродский

     Не первой свежести -- как и цветы в ее
     руках. В цветах -- такое же вранье
     и та же жажда будущего. Карий
     глаз смотрит в будущее, где
     ни ваз, ни разговоров о воде.
     Один гербарий.

     Отсюда -- складчатость. Сначала -- рта,
     потом -- бордовая, с искрой, тафта,
     как занавес, готовый взвиться
     и обнаружить механизм ходьбы
     в заросшем тупике судьбы;
     смутить провидца.

     Нога в чулке из мокрого стекла
     блестит, как будто вплавь пересекла
     Босфор и требует себе асфальта
     Европы или же, наоборот, --
     просторов Азии, пустынь, щедрот
     песков, базальта.

     Камея в низком декольте. Под ней,
     камеей, -- кружево и сумма дней,
     не тронутая их светилом,
     не знающая, что такое -- кость,
     несобираемая в горсть;
     простор белилам.

     Что за спиной у ней, опричь ковра
     с кинжалами? Ее вчера.
     Десятилетья. Мысли о Петрове,
     о Сидорове, не говоря
     об Иванове, возмущавших зря
     пять литров крови.

     Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.
     Ухмылки консула. Настырный гул
     базара в полдень. Минареты класса
     земля-земля или земля-чалма
     (иначе -- облако). Зурна, сурьма.
     Другая раса.

     Плюс эта шляпа типа лопуха
     в провинции и цвета мха.
     Болтун с палитрой. Кресло. Англичане
     такие делали перед войной.
     Амур на столике: всего с одной
     стрелой в колчане.

     Накрашенным закрытым ртом
     лицо кричит, что для него "потом"
     важнее, чем "теперь", тем паче --
     "тогда"! Что полотно -- стезя
     попасть туда, куда нельзя
     попасть иначе.

     Так боги делали, вселяясь то
     в растение, то в камень: до
     возникновенья человека. Это
     инерция метаморфоз
     сиеной и краплаком роз
     глядит с портрета,

     а не сама она. Она сама
     состарится, сойдет с ума,
     умрет от дряхлости, под колесом, от пули.
     Но там, где не нужны тела,
     она останется какой была
     тогда в Стамбуле.

             <1993>

     * Ritratto di donna: Женский портрет (итал.). (прим. в СИБ)

Изучать философию следует, в лучшем случае,
     после пятидесяти. Выстраивать модель
     общества -- и подавно. Сначала следует
     научиться готовить суп, жарить -- пусть не ловить --
     рыбу, делать приличный кофе.
     В противном случае, нравственные законы
     пахнут отцовским ремнем или же переводом
     с немецкого. Сначала нужно
     научиться терять, нежели приобретать,
     ненавидеть себя более, чем тирана,
     годами выкладывать за комнату половину
     ничтожного жалованья -- прежде, чем рассуждать
     о торжестве справедливости. Которое наступает
     всегда с опозданием минимум в четверть века.

     Изучать труд философа следует через призму
     опыта либо -- в очках (что примерно одно и то же),
     когда буквы сливаются и когда
     голая баба на смятой подстилке снова
     дл вас фотография или же репродукция
     с картины художника. Истинная любовь
     к мудрости не настаивает на взаимности
     и оборачивается не браком
     в виде изданного в ГЈттингене кирпича,
     но безразличием к самому себе,
     краской стыда, иногда -- элегией.

     (Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,
     солдаты возвращаются с песнями из борделя,
     дождь -- единственное, что напоминает Гегеля.)

     Истина заключается в том, что истины
     не существует. Это не освобождает
     от ответственности, но ровно наоборот:
     этика -- тот же вакуум, заполняемый человеческим
     поведением, практически постоянно;
     тот же, если угодно, космос.
     И боги любят добро не за его глаза,
     но потому что, не будь добра, они бы не существовали.
     И они, в свою очередь, заполняют вакуум.
     И может быть, даже более систематически,
     нежели мы: ибо на нас нельзя
     рассчитывать. Хотя нас гораздо больше,
     чем когда бы то ни было, мы -- не в Греции:
     нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.

     Изучать философию нужно, когда философия
     вам не нужна. Когда вы догадываетесь,
     что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь
     связаны между собою, и более тесным образом,
     чем причины и следствия, чем вы сами
     с вашими родственниками. И что общее
     у созвездий со стульями -- бесчувственность, бесчеловечность.
     Это роднит сильней, нежели совокупление
     или же кровь! Естественно, что стремиться
     к сходству с вещами не следует. С другой стороны, когда
     вы больны, необязательно выздоравливать
     и нервничать, как вы выглядите. Вот что знают
     люди после пятидесяти. Вот почему они
     порой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.

В этой маленькой комнате все 
     по-старому: 
аквариум с рыбкою – все убранство. 
И рыбка плавает, глядя в сторону, 
чтоб увеличить себе пространство. 
  
С тех пор, как ты навсегда уехала, 
похолодало, и чай не сладок. 
Сделавшись мраморным, место около 
в сумерках сходит с ума от складок. 
  
Колесо и каблук оставляют в покое 
     улицу, 
горделивый платан не меняет позы. 
Две половинки карманной луковицы 
после восьми могут вызвать слезы. 
  
Часто чудится Греция: некая роща, некая 
охотница в тунике. Впрочем, чаще 
нагая преследует четвероногое 
красное дерево в спальной чаще. 
  
Между квадратом окна и портретом 
     прадеда 
даже нежный сквозняк выберет занавеску. 
И если случается вспомнить правило, 
то с опозданием и не к месту. 
  
В качку, увы, не устоять на палубе. 
Бурю, увы, не срисовать с натуры. 
В городах только дрозды и голуби 
верят в идею архитектуры. 
  
Несомненно, все это скоро кончится – 
быстро и, видимо, некрасиво. 
Мозг – точно айсберг с потекшим 
     контуром, 
сильно увлекшийся Куросиво.

М. Б.

     То не Муза воды набирает в рот.
     То, должно, крепкий сон молодца берет.
     И махнувшая вслед голубым платком
     наезжает на грудь паровым катком.

     И не встать ни раком, ни так словам,
     как назад в осиновый строй дровам.
     И глазами по наволочке лицо
     растекается, как по сковороде яйцо.

     Горячей ли тебе под сукном шести
     одеял в том садке, где -- Господь прости --
     точно рыба -- воздух, сырой губой
     я хватал то, что было тогда тобой?

     Я бы заячьи уши пришил к лицу,
     наглотался б в лесах за тебя свинцу,
     но и в черном пруду из дурных коряг
     я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

     Но, видать, не судьба, и года не те.
     И уже седина стыдно молвить -- где.
     Больше длинных жил, чем для них кровей,
     да и мысли мертвых кустов кривей.

     Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
     Нарисуй на бумаге простой кружок.
     Это буду я: ничего внутри.
     Посмотри на него -- и потом сотри.<br /><br />И.Б.

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
     Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
     И это не комната, где мы сидим, но полюс;
     плюс наши следы ведут от него, а не к.

     Когда-то я знал на память все краски спектра.
     Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
     Но даже ежели песенка вправду спета,
     от нее остается еще мотив.

     Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь.
     Если я лягу, то -- с дерном заподлицо.
     И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
     и сварит всмятку себе яйцо.

     Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
     Это всегда помогало, как тальк прыщу.
     Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
     Ты носишь светлые платья. И я грущу.